Тайны Питтсбурга - [30]

— Ты же сам меня с ней свел, — напомнил я.

— Правильно, — согласился он.

Он читал на испанском пока еще не переведенную книгу Гарсии Маркеса и процитировал мне ужасный эпиграф, который его впечатлил:

— «Любовь подобна соколиной охоте». Не правда ли, точное описание, Кливленд?

— Никогда не сравнивай любовь ни с чем, — ответил Кливленд. — Она ни на что не похожа.

Я уже давно заметил за Артуром привычку каждые пять минут посматривать на часы. На задворках его сознания всегда существовал какой-то план, какой-то маршрут на весь вечер, который он открывал нам постепенно — не более одного шага за раз. В тот вечер он особенно часто поглядывал на свое запястье, а Кливленд, как обычно, подтрунивал над этим. Похоже, то была игра, в которую они играли долгие годы. Артур бросал быстрый взгляд на часы, а Кливленд спрашивал: «Ну и который час?» Через пять минут Артур снова косился на циферблат, а Кливленд снова задавал тот же вопрос, выставляя Артура идиотом. Это повторялось снова и снова, и с каждым разом Артур краснел все гуще, пока не рассмеялся и не заявил, что должен идти.

— А куда ты собираешься, Арти? — спросил Кливленд.

— На мессу, — ответил вместо меня Артур.

— Точно, — сказал я. — А когда ты последний раз был на мессе?

— В прошлое воскресенье, — парировал Артур, оставил немного денег на столе, пожал нам руки и вышел.

Мы с Кливлендом пили, пока не закрылся бар. Ночь была жаркой, и потоки воздуха от вентиляторов, укрепленных на потолке, ерошили нам волосы и рвали в клочья струи дыма. Каждая новая бутылка «Роллинг рок», что нам приносили, была покрыта холодной испариной, в которой собравшаяся каплями влага проделывала длинные дорожки. Он рассказывал мне давнишние истории о летнем домике, о том, как съехал на лошади прямо в соседский бассейн, о Даме с Чувством Юмора, которая лишила его девственности. Потом мы разговаривали о Фрэнке О'Хара[33] и о том, как он умер под колесами дюнохода на Файр-Айленд. Кливленд откинулся на спинку сиденья, поднял вверх глаза и стал читать по памяти:

— «Чтобы ангелом стать, если есть такие создания, и чтобы на небо взлететь, посмотреть и вернуться назад».

Он замолчал, его глаза потеплели и стали хмельными.

— Ты мне нравишься, Бехштейн, — произнес он, заставив меня покраснеть. Я почувствовал, что к моим глазам подступили слезы. — Ради бога, только не плачь, Бехштейн. Ты не настолько мне нравишься. Давай закажем маринованные яйца.

Он сделал заказ, а потом запихал в рот по очереди около дюжины свекольного цвета яиц.

— Пока в барах подают маринованные яйца, — изрек он, облизывая пальцы, — есть повод надеяться.

Когда официантка объявила о закрытии, Кливленд сообщил, что тут недалеко дом его отца и что он поедет ночевать туда, чтобы не тащиться к себе через весь город.

— Автобусы уже не ходят, — заключил он. — А до твоего дома пешим ходом добираться не меньше часа. Почему бы тебе не переночевать со мной? Ты можешь лечь на первом этаже. Тебе понравится: там бывает жутко.

Прежде чем совершить самоубийство, когда Кливленду Арнингу было семнадцать лет, его хохотушка мать научила сына шутить и высмеивать. Его высокий худой отец носил козлиную бородку и длинные бакенбарды, которые поднимались прямо до лысоватых висков. Отца также звали Кливленд, и хотя у него тоже имелись свои жутковатые представления о том, что может послужить поводом для шутки, смеялся он редко, главным образом в уединении своего кабинета. Сидя на кухне, Кливленд и его мать прислушивались к умопомрачительным раскатам отцовского смеха, доносящимся из-за дубовой двери. Какую бы смешную историю Кливленд ни рассказывал в тот миг матери, слова тут же умирали на языке. Они молча жевали, молча ставили гремящие тарелки в раковину и расходились по своим комнатам. Кливленд-старший был психиатром.

Сейчас я понимаю, что Кливленд почти ничего не рассказывал о своем детстве. Только раз упомянул, что какое-то время провел в деревне, к северо-западу от Питтсбурга, и обронил лишь, что часто попадал в неприятности. Бармен, работавший в одном из любимых заведений Кливленда, когда-то давно жил в деревне по соседству с ним.

— Это Чарли, — сказал Кливленд, когда знакомил нас. — Его родители запретили мне переступать порог своего дома.

Не зная почти ничего о семействе Арнинг, я проникся отчетливым ощущением, что оно престранное: молчаливый извращенец отец, приводивший домой любовников; нервная, болезненно худая мать, которая была музыкальна и, сколько могла, боролась с тайной страстью мужа; Кливленд, умный, неистовый, к двенадцати годам уже считавший себя «пропащим и диким», и его сестра Анна, малявка, мишень для насмешек брата и его первая поклонница.

Я был в его доме всего один раз. Ночевал на диване на первом этаже. И все же за те десять минут, что я, оставшись один, осваивался посреди сумрачного пространства в три часа ночи, когда тишину нарушало только урчание воды, спущенной Кливлендом в туалете где-то в глубине огромного дома, я почуял беду, ощутил на себе гнет этого места.

Дом был обставлен дорогой антикварной мебелью, которая на ощупь казалась холодной, несмотря на июньскую жару. Огромные напольные часы, кресла с изумительной резьбой на подлокотниках, старинные зловещие атрибуты медицинской профессии и ковры, которые не проминались под моими ногами. Я зашел во все комнаты, которые смог обнаружить, ежась от каждого скрипа, будто был взломщиком. Переступая очередной порог, я спрашивал себя: «Не та ли это комната? Где