Тайны Нью-Йорка - [7]

Тиллингест посмотрел на него.

— Говорите, продолжайте… Я хочу слышать вас… Итак, вы честолюбивы?

Бам вскочил с места.

— Честолюбив? — воскликнул он. — Это словно не совсем и точно! Я хочу славы, хочу богатства, как безумный… я хочу ни что бы то ни стало занять свое место на этом пиру, где другие обжираются, в то время как я голодаю, как собака… Чем ниже стоит человек, тем выше он хочет подняться… Из глубины пропасти, где я нахожусь, я хочу достичь вершины… Вот так… И, не видя выхода, я часто хотел разбить себе голову о стены моей тюрьмы… Но я слишком слаб… не решился… И в эти минуты пью… дохожу до животного состояния… теряю облик человеческий… И вы со мной заговорили о миллионах! Со мной! О! Если только вы подшутили надо мной — то берегитесь… Как верно то, что я сын Майкла Гардвина, повешенного, — так же верно, что я задушу вас этими руками!

Бам был страшен. Лицо его сильно побледнело. Горящие глаза, отражали темные страсти обездоленного человека, сердце которого бьется лишь для зависти и ненависти…

— Хорошо! — холодно произнес Тиллингест. — Именно такой человек мне и нужен… Я не ошибся…

Затем, подозвав к себе Бама, он что-то говорил ему, но так тихо, что только его собеседник мог расслышать то, что предназначалось ему узнать.

Было одно мгновение, когда Бам вздрогнул как от удара электрического тока…

Когда он отошел, то был еще бледнее, чем прежде, но непреклонная воля озаряла его лицо.

— Вы поняли меня? — спросил Тиллингест.

— Да!

— Откройте эту дверь и позовите мою дочь.

Бам повиновался. Эффи вошла.

— Дочь моя, — сказал Тиллингест, — вложи свою руку в руку этого человека… Я обещал, умирая, оставить тебе двойное наследство: мужа и приданое… На рассвете священник соединит вас у моего смертного одра… Что же касается приданого, то оно находится в верных руках…

Бам поклонился и подал руку Эффи.

Она взяла за руку Бама.

Тиллингест, странно улыбаясь, откинул голову и закрыл глаза: он мог теперь спокойно ждать смерти…

4 ОБЩЕСТВО МАДАМ СИМОНС

Покинем великолепный Бродвей, красоты Центрального парка, памятники Пятой авеню, минуем монастырь Св. Сердца, больницу для глухонемых, парк, названный в честь натуралиста Одюбона…

Пред нами голая и сухая поляна.

В центре ее, окруженное несколькими тощими деревьями, стоит печальное, мрачное здание с высокими стенами из старого камня. Оно имеет вид бездыханного трупа, которого забыли предать земле. Именно так выглядит это сооружение.

Это Альм-Хауз — дом призрения бедных.

Шесть часов утра. Со времени описанной нами сцены прошло двое суток. Оттепель. Моросит мелкий дождь. Земля набухла и превратилась в черное месиво… Дом нищих кажется еще более убогим под этим дождем, и деревья жалобно вскинули свои сухие ветки, как руки, воздетые к небу с мольбой о помощи.

Около Альм-Хауза разбросаны на обширном пространстве груды камней, столбов, деревянных и железных крестов… Все скривилось налево или направо, все пошатнулось, как будто эти знаки могил стараются сблизиться, чтоб утешать друг друга или обмениваться шепотом надежды…

Да, мы на кладбище. Но здесь покоятся лишь тела обездоленных, притесненных и угнетенных, не имевших сил перенести тяжкую долю, сломленных жестоким роком. Это Поттерфильд — кладбище для бедных.

В Альм-Хауз попадают для того, чтоб страдать. Затем рассеянный доктор проходит между белыми койками и, указывая сегодня на одну, завтра на другую, говорит:

— Все.

После этого является священник и молится. Деревянный белый гроб — последняя рубашка, как говорят американцы — укрывает труп. Глина довершает дело.

* * *

Зима, шесть часов утра, еще темно…

Вот со стороны города, под дождем и по грязи, медленно направляются к этому мрачному месту два человека.

Не доходя до Альм-Хауза, они расходятся.

Одна из фигур приближается к кладбищу.

Это женщина. Она одета в черное. Лицо прикрыто вуалью. Она с трудом пробирается вперед, часто скользя по выбоинам, но идет прямо, не сворачивая, видимо, хорошо зная дорогу.

Она вступает в пределы Поттерфильда и уверенно направляется к одной из могил.

Здесь она поднимает вуаль, скрещивает руки, преклоняет колени и молится.

Она конвульсивно вздрагивает всем телом. Она плачет.

О ком?

Эта женщина молода. Под крепом, покрывающим ее лицо, видны локоны восхитительных светлых волос. Когда же она поднимает глаза к небу, как бы прощаясь с существом, которого уже нет на свете, открывается ее лицо, озаренное красотой и нежностью.

Она плачет. Она целует своими свежими и молодыми губами эту мокрую землю, в которой вязнут ее колени…

Затем, сделав усилие, она встает и быстро удаляется не обернувшись назад…

Мужчина идет к ней навстречу.

— Нетти, дорогая Нетти, — воскликнул он, взяв ее руку, — как я корю себя за то, что уступил вашему желанию, особенно в такой дождь и при вашем слабом здоровье…

Перед ней стоит молодой человек двадцати пяти лет, блондин, с почти женским лицом. Его голубые глаза смотрят с невыразимой любовью на дрожащую молодую девушку.

Она не отвечает.

Оба спешат возвратиться в город. Но Нетти все еще плачет, и слезы катятся по ее щекам, как крупный жемчуг.

— Извините меня, друг мой, — тихо говорит она наконец. — Но зачем же вы решили сопровождать меня? Ведь это такая грустная прогулка… Я совершаю ее не в первый раз. Я часто хожу сюда… И как часто! Если б вы только знали!