Весьма примечательно было то, что Гф. спокойно спал и не видел во сне ничего из тех странных событий, которые случились накануне. Он объяснял это целебным действием вкусного лекарства, прописанного доктором. Только в момент пробуждения его, как молния, пронзила мысль о таинственном бумажнике. Он вскочил и сунул руку в нагрудный карман фрака, который был на нём вчера, и действительно нашёл там чудесно-голубую драгоценность. Можно себе представить, какие чувства охватили Гф., когда он открывал бумажник. Он надеялся, что окажется более ловким, чем барон Теодор фон С. и ему удастся проникнуть в тайны содержимого. Однако это содержимое оказалось совсем иным, чем тогда, когда барон Теодор фон С. нашёл бумажник на скамейке в Тиргартене вблизи статуи Аполлона. Ни хирургического ножичка, ни светложёлтой ленты, ни экзотического цветка, ни флакончика с розовым маслом – ничего этого не было, только очень маленькие тоненькие листки, покрытые едва заметным шрифтом, лежали в бумажнике, который Гф. осмотрел с величайшей тщательностью.
На первом листке изящным женским почерком были написаны итальянские стихи, которые по-немецки звучали примерно так:
Магические нити жизни вьются,
Стремясь связать, что кажется раздельным;
Тщеславный демон их порвать стремится.
Деянья высших сил открыты взору
В лучах поэзии зеркал волшебных,
Всё в мире обретает цвет и форму.
Маг не боится недоступной тайны,
Надеждой служит внутренняя сила,
В духовный мир войдёт он не случайно.
Не ты ль тот маг, кто смог меня увидеть?
Не твой ли дух мне устремился вслед?
Да, это ты, ты в сладких снах воспет,
Ты угадал мою любовь и гордость,
Вдвоём с тобой, в твой взгляд я погрузилась.
Возникла связь, её порвать нет средства,
Страданья, мой восторг тебе открылись,
Теперь ты облечёшь в слова всех чувств соседство.
Возможно ли, чтоб ты вдруг стал безумным?
Чтоб дух твой был опутан колдовством?
Чтоб ты стал жертвой шарлатанов шумных?
Нет, то, что дух познал внутри, в глубинах,
Должно взметнуться ввысь и выйти в жизнь.
Маг не колеблется в своих волшебных силах.
Отсюда прочь в возлюбленные сферы
Влечёт меня надежда и стремленье.
Звезда счастливая восходит с блеском в небе,
Тропой (самим намеченной тобою)
Иди вперёд и отгони сомненья,
Тот, кто страданьем был, моею страстью,
Здесь станет только беглой зарисовкой,
Фантазия пусть не жалеет красок,
Рисуй, что видел, смело, со сноровкой.
Гф. несколько раз внимательно прочёл стихи, и ему показалось, что сочинил их не кто иной, как подопечная Шнюспельпольда, гречанка, и адресованы они не кому иному, как ему самому. Если бы только она не забыла поставить город, дату и подпись, если бы она писала простой и ясной классической прозой вместо этих запутанных, туманных мистических стихов, то всё стало бы куда понятнее, и я бы точно знал, на чём стою, а так… Но как это часто бывает, когда мысль, пришедшая в голову, становится всё более убедительной по мере того, как входит в сознание, так и для Гф. вскоре стало непостижимо, что хоть одно мгновенье он мог сомневаться в том, что именно о нём идёт речь в этих приятных стихах и что они есть поэтическая рекомендация, посредством которой ему передаётся небесно-голубая драгоценность. Было совершенно ясно, что незнакомка получила весть о том духовном общении, в котором Гф. находился с ней, когда писал "фрагмент из жизни одного фантазёра", будь то косвенным путём или непосредственно благодаря собственному мистическому проникновению или скорее психическим связям, о которых говорил двойник. Как иначе можно было истолковать эти стихи, кроме того, что духовное общение с автором показалось незнакомке достаточно привлекательным, чтобы возобновить его без страха и оглядки, и что небесно-голубой бумажник вместе с содержимым должен послужить знаком объединения.
Покраснев от смущения, Гф. вынужден был признаться самому себе, что в каждое женское существо, с которым он вступал в такое духовное общение, он влюблялся гораздо сильнее, чем нужно, и что эта неоправданная влюблённость возрастала тем быстрее, чем дольше он носил в своём сердце образ красавицы и старался с помощью прекрасных слов и самых элегантных конструкций, какие можно создать на немецком языке, воплотить его в своих творениях. Эти любовные комплексы с особой силой овладевают Гф. во сне и, перевоплощаясь в селадона, он получает прекрасную. компенсацию за тот недостаток в идиллических любовных ситуациях, который давно уже испытывает в реальной жизни. Впрочем, жена, должно быть, равнодушно взирает на то, как пишущий супруг раз за разом влюбляется в своих духовные создания женского пола, пишет, издаёт и затем, совершенно успокоившись, ставит свои творения в книжный шкаф.
Гф. Вновь перечитал стихи незнакомки, они нравились ему всё больше и, дойдя до слов:
"Тот, что страданьем был, моею страстью…",
он не мог удержаться и воскликнул: "О, небеса и всё, что ещё выше! Если бы я только знал! Если бы мог предположить!" Бедняга не думал, что гречанка говорит исключительно о любовной тоске, которая во сне возникла в его собственной фантазии и только поэтому стала её любовью и тоской. Но так как в ходе дальнейшего развития такого восприятия себя самого могут возникнуть всевозможные двусмысленные недоразумения, то мы прерываем размышление на эту тему.