Тайны французской революции - [34]

Устремив взгляд на это объявление, из которого, однако, не видели ни слова, аббат с Кожолем переговаривались шепотом:

— Опять спрашиваю вас, граф, что вам нужно было в этом квартале? — говорил аббат.

— Я ищу друга, который попался в какую-то подлую ловушку нынче ночью, возвращаясь с Люксембургского бала.

— Его имя?

— Кавалер Бералек.

— Так скоро! — невольно вырвалось у аббата.

— Как? Скоро? Разве вы знали об опасности, угрожавшей моему храброму Ивону? — спросил Кожоль, удивленный этим восклицанием.

— Да я-то и дал ему поручение, которое раньше стоило жизни троим нашим людям, — холодно отвечал Монтескью, сам готовый погибнуть за свое дело и поэтому мало дороживший жизнью других.

Кожоль замолчал и скрыл неприятное чувство, вызванное откровенностью начальника.

— Итак, кавалер умер? — спросил аббат после некоторого молчания.

— Если не умер, то его положение нисколько не лучше в настоящую минуту.

Кожоль передал все, что знал и отгадал в этом приключении.

— Что это за люди, которые напали на него? — допрашивал Пьера аббат.

— Мне ничего не известно. Знаю только, что на месте схватки остался обезображенный труп одного из их шайки.

Аббат задумался, вспомнив о таинственных врагах, которые уже в четвертый раз становились ему поперек дороги.

Минуту спустя он начал:

— Знали ли вы о деле, доверенном господину Бералеку?

— Он мне сказал о нем кое-что.

— Это правда, вы два закадычных друга, между которыми не могло быть тайн.

Кожоль собирался защищать Ивона от косвенного упрека в неосторожности, но аббат не дал ему времени на оправдания.

— Но, граф, я не осуждаю вашего друга в том, что он вам доверился, ведь благодаря именно этому мы могли найти его след, — живо возразил Монтескью, угадавший чувства Пьера.

«Это правда, — подумал Кожоль. — Если б Ивон ничего не сказал, я бы не знал, с чего начать свои поиски».

— Кто бы мог быть этот незнакомец, который поднял вашего больного друга? — сказал аббат.

— Не знаю. Я сначала предположил, что это тот большой дурень, к которому я обращался. Но теперь склонен думать, что незнакомый спаситель положил Ивона перед лавочкой, а сам ушел, а друг мой был принят хозяйкой этого безмозглого приказчика.

— И вы уверены, что кавалер действительно в этом доме?

— Вполне убежден. Но эти трусы не хотят сознаться.

Аббат раздумывал.

Когда он снова заговорил, его голос звучал повелительно.

— Слушайте, граф. Вы пойдете по этой улице и, дойдя до бульвара, подождете меня. Я сам осмотрю дом, в который попал Бералек, и решу, что нам делать дальше.

Ни слова не возразив, Кожоль последовал по приказу начальника и твердым шагом дошел до бульвара.

Здесь он обернулся.

Перед ним вытянулась во всю длину улица Мон Блан, и вдалеке он увидел аббата, все еще созерцавшего объявление. Скоро и он направился вслед за Кожолем своим дробным старческим шажком.

Поравнявшись с № 20, аббат, не останавливаясь, поднял глаза и увидел вывеску, на которой значилось: «Косметический магазин Сюрко».

Издали Кожоль заметил, как аббата вдруг передернуло, и он поспешил пройти мимо дома.

Когда Монтескью поравнялся с Пьером, он казался неожиданно взволнованным.

— Господин Кожоль, не находите ли вы, что вы обязаны безусловно мне повиноваться? — спросил он отрывисто.

— Да, аббат.

— Итак, я требую, чтоб вы оставили своего друга в этом доме и не старались бы добраться до него без моего разрешения.

Кожоль сделал нетерпеливое движение.

— Я вам приказываю, сударь, в интересах дела, которому мы оба служим… во имя короля, — добавил аббат.

Молодой человек молча поклонился начальнику и удалился. Прежде чем уйти, аббат бросил прощальный взгляд на дом Сюрко и весело прошептал:

— Судьбы своей не избежишь. Там или здесь, но Бералеку на роду написано быть соблазнителем — ради торжества королевского дела.

IX

Если осужденный на смерть имеет в распоряжении двадцать четыре часа на проклятия своим судьям, то подчиненный должен располагать таким же временем, чтобы роптать на свое начальство. Граф Кожоль, возвращаясь в гостиницу «Страус», от всей души ругал Монтескью.

— Чтоб ему провалиться, проклятому аббату! Какая польза в том, что Бералек сидит в этой помадной банке! И ладно бы только нелепое промедление в нашем деле. Но нет! Тут еще и строгий запрет видеть моего друга! О! Этот приказ меня бесит! Чтоб отвести душу, с каким удовольствием я бы намял сейчас чьи-нибудь бока!

Едва Кожоль загадал это желание, как вдруг чей-то голос выстрелил над его ухом изо всей силы здоровых легких: — Да здравствует Директория!

То был почтенный Жаваль, который, завидев дорогого постояльца, спешил засвидетельствовать свою преданность законной власти.

При этом оглушительном реве Кожоль с яростью обернулся.

Видя сверкающий взгляд жильца, трактирщик, выдавивший было приятную улыбочку, весь позеленел и затрясся.

— Подставь-ка мне свою спину! — сухо сказал Пьер.

— Но гражданин… вежливость…

— Спину подставляй! — еще строже велел молодой человек.

Жаваль понял, что тут нечего было рассуждать или объясняться по поводу этой странной фантазии, и повернулся.

Но как только он исполнил приказание, то сразу почувствовал, что зашатался с головы до ног от здорового пинка по некоторым мясистым частям своей особы.