Тайны древних руин - [51]

—А я бы сказал, что помог,— прервал меня Сугако.

—Я знаю, Лефер, ты добрый человек. Но у меня вот тут,— и я показал на свою грудь,— сидит несговорчивая сударыня-совесть. Как мне сладить с ней? Нет, уж лучше я сделаю так, как приказал командир.

—Хорошо, если бы все так делали.

—Тут я с тобой, Леферушка, полностью согласен и, даже скажу тебе больше, буду делать все так, чтобы было по справедливости.

—Николушка,— и Сугако оглянулся вокруг,— а ты веришь в бога?

—Ты спрашивал об этом еще кого-нибудь?

—Не, только тебя. Уж очень душевно ты говоришь, как в нашем молитвенном доме просвитер.

Я улыбнулся, но так, чтобы не обидеть Сугако. Это же надо, сравнить комсомольца с пресвитером. В памяти всплыла картина раннего утра на озере, куда я еще подростком любил ходить. В километре от нашего дома, над озером— туман. Слышно, как кричит дергач. Я тихонько вставляю весла в уключины и плыву вдоль зарослей камыша. Стоит только неосторожно всплеснуть веслом или стукнуть им по уключине— и очарование покоя нарушится: поднимется крик уток, начнется хлопанье крыльев, потревожится все озеро. Вот так и с Лефером. Одно неосторожное с моей стороны слово, и человек может замкнуться. А как это хорошо наблюдать, как раскрывается душа человека, говорит в нем все лучшее. Не часто это можно видеть, и не перед каждым она открывается.

—Только,— спохватился Сугако,— ты уж никому об этом.

—Можешь быть спокойным, Лефер. Я умею уважать чувства людей. А насчет веры в бога мы с тобою еще поговорим и не раз. Как, согласен?

—С тобою согласен.

Меня это «с тобою» несколько удивило. Выходит, Лефер готов говорить на эту тему, но не с каждым. Оказывается, нужна еще и вера в человека.

Пора сменять Лученка. Когда я подошел к рации, Михась молча показал мне радиограмму. Текст ее был предельно кратким: «Командируйте штаб дивизиона краснофлотца Нагорного тчк Политрук Есюков тчк».

—Это еще за какие грехи, Михась?— спросил я Лученка, надеясь, что ему что-нибудь известно.— Неужели опять Звягинцев?

—Или Демидченко. Но это лишь предположение,— добавил он после небольшой паузы.— Ты только не говори ему, пожалуйста, что я показывал тебе радиограмму. Хватит нам разных переживаний и без этого.

Я вернул Лученку радиограмму и приготовился к разговору с Демидченко. Но он, к моему удивлению, молчал до следующего дня и лишь после сдачи вахты вызвал меня и спросил:

—Это что у тебя за дела с политруком Есюковым?

—Какие дела?

—Так уж и не знаешь?

—Да о чем вы, товарищ старшина второй статьи?

—Ты же читал радиограмму?

—Вы какие-то загадки задаете.

—Ты что, не знаешь зачем тебя вызывает в штаб политрук?

—Откуда же мне знать? Я— рядовой краснофлотец, и если кто и вызывает, то, верно, для какой-нибудь взбучки.

—Темнишь, Нагорный. Ну да дело твое,— после этого Демидченко сделался строгим и добавил:— Получена радиограмма за подписью политрука Есюкова. Вы должны явиться в штаб дивизиона.

—Сейчас?

—Это дело ваше. Можете хоть сейчас.

Чтобы не дать повода для придирки, я принял стойку «смирно», приложил правую руку к бескозырке и по-военному ответил:

—Есть явиться в штаб дивизиона. Разрешите идти?

—Идите.

Я повернулся и ушел. Сборы были недолгими. Спускаясь вниз, я подумал: «Забегу хоть на минутку. Это же по пути». Маринка была в палисаднике и готовилась к очередным экзаменам.

—Здравствуй, Маринка.

—Здравствуйте.

Что случилось? Почему у нее такой строгий взгляд? Почему она ответила не «здравствуй», а «здравствуйте».

—Ясно,— сказал я.

—Что ясно?

—Ясно, что разобралась,— ответил я и подумал.— «Может быть», которое она тогда сказала, это еще не «да».

—Знаете что, Николай Васильевич,— уже и «Николай Васильевич». И откуда только узнала мое отчество? Я же ей, хорошо помню, этого не говорил.— Я презираю предателей.

—Маринка, опомнись, что ты говоришь?

—О человеке судят не по словам, а по его делам.

—Верно. Так за что же ты меня презираешь?

—Сами знаете. Память у вас, я полагаю, еще сохранилась.

—Это все, что ты можешь мне сказать?

—Все.

—Немного. Ну что ж, как говорят, и на том спасибо,— я извлек из кармана перочинный нож с нацарапанными буквами «М. X.» и положил его на стол, перед лицом Маринки.— Твой, что ли?

—Мой. Откуда он у вас?

—Прошлый раз ты мне запретила даже упоминать о некоторых вещах. Эх, Маринка, Маринка, разобралась-таки, да, вижу, не так, как надо. Когда-нибудь ты поймешь, что незаслуженно обидела человека, для которого... э, да что теперь говорить об этом. Прощай.

Выходя из двора Хрусталевых, я скользнул взглядом по окнам, и мне показалось, что от одного из них отшатнулась Анна Алексеевна. Смотрела на нас, но выйти не решилась. Что же произошло, что случилось? Вот уж поистине, одна беда не ходит рядом. Мало служебных неурядиц, так нужно было случиться еще и этому. Ну предположим, что разобралась и поняла, что не любит. Так можно же обойтись с человеком просто, сказать: «Ты извини, Коля, но я тебя не люблю». И все. Трудно было бы мне, но пережил бы как-нибудь. Ведь не один же я такой неудачник. Но зачем ей понадобилось говорить такие обидные слова: «Я презираю предателей». Прав был политрук, когда говорил: «Невезучий ты какой-то». Невезучий и есть.