Тайнопись - [121]

Избавившись от опасного воспоминания, он поднялся в воздух и стал кружить, высматривая новое место. Увидел деревеньку и сел возле запруды, не спеша подобрал крылья, ломкие от инея. В запруде по горло в грязи лежали буйволы. Они стали двигать рогатыми головами, косить синими глазами. Шумно зафыркали, заревели и принялись с чмоканьем вытаскивать свои нелепые тела из темной жижи. Бес старательно обошел стороной тупых тварей. От тех, у кого такие злые рога, лучше держаться подальше!..

В первом дворе нет ничего, только пес с кошкой валяются на солнце. Почуяв беса, пес заурчал, а кошка только пошевелила ушами. У плетня старуха возится с лиловым от грязи младенцем. Другая старуха моет в корыте овощи. Дальше — дом побогаче. Два мальчика пилят дрова, третий носит их под навес. И тут поживиться нечем: детям злые духи не страшны до первой щетины и первой крови.

Он повернул к хижине, стоящей на отлете возле рисобойни. Оттуда был какой-то неясный, но явный знак. Перепрыгнул через плетень. Во дворе прибрано, подметено. Застенчиво тянутся ровные грядки с зеленью. Он маханул через огород, проник в хижину и оторопел — на циновке сидела полуголая женщина и перебирала рис. В углу громоздились сосуды с зерном, стояли миски и плошки. Старый ларь темнеет у стены. На очаге, в глиняном горшке, что-то варится…

Женщина хороша. Ведьмы тоже хороши, но имеют кусачую ледяную дыру. Покойницы тверды и неподатливы, как камень. Только у человечьих баб можно украсть жар нутра, перекачать в себя и питаться им, когда вздумается. Стара ли, молода — всё едино: её жар всегда при ней. От запаха живой щели бес стал беспокоен. Шерсть пошла дыбом. Пятки налились тяжестью. Башку повело. Чресла зачесались. Внутри всё опустилось, вытянулось.

Он в упор рассматривал женщину, наполняясь злой похотью. Не удержался на лапах, сел на пол. Заглянул ей в самые глаза… Можно не спешить — двойника нет, блуждает где-то далеко…

Она, оторопев, всматривалась в пустоту, не слыша, но ощущая его. Красная точка у неё во лбу потемнела. Бес переметнулся ей за спину, стал лапать за бока и зад. Она в страхе начала озираться, лепетать:

— Кто здесь? Что?

— Я, я, я, — со смехом отвечал он и начал сковыривать рубаху с ее жаркого тела. — Сосед! Соседище-ще!

— Ты? — ухнула вдруг женщина, узнавая голос соседа, молодого парня, на которого часто заглядывалась украдкой. — Как ты?.. Муж скоро будет!.. Что ты?.. Что тебе надо?.. Где ты?..

— Всюду-ду-у… — завыл он, повалив её навзничь и всеми четырьмя лапами хватая за грудь, за ляжки, за лобок.

— Но где же ты? — растерянно спрашивала она, отбиваясь и ощущая руками его невидимые, но окрепшие плечи и мышцы.

Бес, не отвечая, тискал её со всех сторон, зарываясь в ее груди и вдыхая их терпкий запах. По ее лицу начала гулять тень истомы. Некоторое время были слышны только её испуганные вскрики:

— Что это? Кто? Ох… Где?.. Какой?.. — да шорохи лап и волос.

Они катались в исступлении, опрокидывая скамьи и ударяясь об острые углы ларя. Лицо женщины потемнело, покрылось пеленой похоти. Глаза превратились в пятна. Губы раздуло от поцелуев. Глухо заскрипел перевернутый стол. Упал сосуд с рисом. Треснул горшок на очаге. Рассыпалась гора мисок, осколки взлетели до потолка.

Она вопила, изнемогая, а он яростно комкал ее тело и толчками врубался в жаркую плоть. Она молила о чем-то. Кипящие укусы жгли ее. Клыки впивались в шею, в груди, в ляжки. Что-то страшное вламывалось всё глубже, всасываясь в её щель и превращаясь в сплошной шершавый ожог. Наконец, под рев, стон и рыки, всё было кончено.

Он еще в возбуждении пометался по хижине, громя и круша остатки посуды, полок, горшков, кувшинов. Разрывал циновки и драл на куски всякие тряпки и юбки, попадавшие ему под лапы. Раскусывал клыками глиняные плошки, сбивал хвостом со стен коврики. Высыпал из бидонов сырой рис, доломал стол и разбил печь. И постепенно стихнул, остывая. Стал озираться на погром. Теперь прочь отсюда, пока не появились домовые, которые будут злы при виде того, что он натворил в их владениях! Он свое получил — чего еще тут?

Старуха-соседка, слыша грохот, но боясь подойти, увидела, как из хижины вылетело и ушло к полям какое-то плотное облако. Переждав, она перелезла через плетень и поспешила в хижину, где среди риса, зерна, рваных циновок, битой посуды и обломков лежала молодая соседка. На голом теле — раны и ссадины от когтей. Все тело залито темной зловонной трупной жидкостью, а меж развороченных бедер дрожит кровавая масса.

Старуха, причитая, выбежала во двор. Её взгляд упал на землю, где остались явные отпечатки четырехпалых то ли стоп, то ли лап, вывернутых назад.

— Дьявол, дьявол! — кинулась она от проклятого места.

А бес блаженствовал под банановой пальмой, привалившись хребтом к узорной коре. Вопли старухи не беспокоили его. О затоптанной молодке он уже не думал, позабыл. Излив потоки черной спермы, он освободился от груза, скинул тяжесть, стал невесом и теперь, разнежившись, валялся под деревом, не чуя, как сзади его тихо-тихо обступает ватага местных злыдней.

Первым напал птицеголовый гад с толстым шерстистым туловищем. Широким клювом он стукнул беса по затылку и оглоушил его. Чешуйчатая ведьма впилась ему в крыло, обвив змеиным туловищем. Набросились два демона с рыжими от бешенства глазами, стали колоть рогами и бить копытами. Пока он пытался разжать гадючьи кольца, в воздухе зареяла крылатая тварь. Она мерзко верещала и длинным хоботом норовила стукнуть беса по башке. Какие-то пакостные существа, похожие на поросят с отрубленными головами, начали тыкаться в него кровавыми обрубками.