Тайное Пламя. Духовные взгляды Толкина - [36]

Царство Фаэри — это вымышленный мир; иначе говоря, он создан из реальных образов, точно так же, как горшок сделан из глины, а картина написана красками. Однако мы уходим туда в поисках света, которого не находим в первичном мире. Создание или ощущение такого мира — отчасти творческий акт; мы настаиваем на своем неотъемлемом праве «творить в соответствии с законом, по которому сотворены сами»[92], то есть «по образу и подобию Творца». Через образное мышление мы особенно остро чувствуем суть творения, Божьего воображения, которое зачинает и порождает первичный мир. Там рождаются слова. Там сущности могут быть иными, чем «здесь», их может вообще не быть. Там мы, словно впервые, провидим все как есть, ибо прозреваем на фоне, предельно близком к Фаэри, — на фоне чистого света или кромешной тьмы.

Памятуя об этом, посмотрим на описание Лориэна через восприятие Фродо. Начало я привожу; но стоит вернуться к «Властелину Колец» и перечитать главу полностью. Эти строки, мне кажется, производят ярчайшее, едва ли не мистическое впечатление, заложенное в самом сердце книги.

Ему казалось, что он сделал шаг в окно, распахнутое в давно исчезнувший мир. Он видел, что на этом мире почиет свет, для которого в его языке слов не находилось. Все, на что падал взгляд, было четким и словно очерченным одной линией, как будто каждую вещь задумали и создали только что, прямо на глазах; и вместе с тем каждая травинка казалась неизмеримо древней.

«Эльфийское» — особая красота или даже квинтэссенция красоты. Из этого отнюдь не следует, что красивы только эльфы или что у Хоббитона нет собственной красоты, отличной от Ривенделла или Лориэна. Красота — везде. Но в земной красоте есть неуловимое свойство; в одних пейзажах и предметах его больше, в других — меньше. Его Толкин и пытался «усовершенствовать», в рамках «эльфийского».

Это ощущение свободы и желанной бесконечности; но и чувство, что мы вернулись домой в конце долгого пути. Одним словом, мне кажется, это отблеск запредельного, возможность почувствовать, его — уйти из–под власти всех ограничений, за пределы самого времени, туда, где красота сливается и смешивается с истиной и милостью.

Стремление к запредельной красоте неразрывно связано с печалью, с ощущением бесконечной удаленности или разлуки — ведь мы так далеко от дома. Толкин соотносит его со звездным светом, с музыкой, с шумом воды. Эльфийское искусство обращено главным образом к памяти, и потому в нем есть печаль. С ходом времени бремя воспоминаний становится все тяжелее; а когда время завершится, память останется только у эльфов.

Трагедия их в том, что их тоска и любовь обращены к этому миру, а он — не вечен. Жизнь их неразрывно связана с тварным миром, который можно созерцать и осмыслять, и с «вторичным творчеством», которому они предаются согласно своим дарованиям.

В конечном счете, Толкина занимает то, что сам он называет «облагораживанием» рода человеческого, а мы уже убедились, что это подразумевает учение о праведности и красоте. «Эльфийское», смешавшись с человеческой сущностью, облагораживает нас, поскольку эльфы — это наша связь с первозданным Светом. Их наследие в нашей крови (как элемент нашей природы) дарит нам возможность вспомнить Свет, сиявший в глазах тех, кто жил в Валиноре задолго до появления луны и солнца.

Свет «искусства, неотъединенного от разума»[93] — свет изначального соучастия. Он омывал мир, изливаясь из рук Творца, когда «увидел Бог, что это хорошо»[94]. Чуткая восприимчивость к этому свету или к воспоминанию о нем и привлекает нас в эльфах. Без тоски по свету и красоте мы никогда не смогли бы прийти к новому, более сознательному соучастию или приобщению, которое предвосхитили Барфилд и Толкин, хотя и по–разному. Как считал Толкин, такое приобщение стало возможным во Христе, через дар Святого Духа. Тем самым христианское искусство, в отличие от искусства эльфов, способно преодолевать и отражать бесконечное расстояние между небом и землей. (Полотно Фра Анжелико[95] сияет небесной славою, сквозь земные формы[96].)

Люди ищут в будущем того же, что эльфы ищут в прошлом. Если нам суждено обрести свет и узнать Создавшего нас, когда «взойдет утренняя звезда в сердцах наших», любовь к красоте, которую сперва дает, потом отбирает у нас время, входит в нашу правду. Добавление «эльфийского» к человеческому означает для Толкина то высокое беспокойство, ту «восходящую любовь» к запредельному, которые неотъемлемы от христианства, мало того — лежат в его основе. Без этого наши души не обретут восприимчивости, останутся твердыми и закрытыми, тогда как должны быть текучими и открытыми.

ВОЗВРАЩЕНИЕ ДОМОЙ

— Эльфы! Чего б я ни дал, только бы взглянуть, какие они! Возьмите меня на эльфов поглядеть, когда пойдете, а, господин Фродо?

Нить «эльфийскости» вплетена в человеческую природу через браки Берена и Лутиэн, Туора и Идрили, Эарендиля и Эльвинг. И наконец, брак Арагорна и Арвен предвосхищает Эпоху Людей, в конце которой и живем ныне мы. В Минас Тирите вновь зацветает Белое Древо, и «на небо высыпали все до единой звезды».

Прах Толкина покоится рядом с прахом его жены на Вулверкотском кладбище, чуть севернее Оксфорда, — под могильным камнем, на котором, как он и просил начертаны имена Берена и Лутиэн. Любовь этих великих героев Первой Эпохи — поэтическое осмысление собственной духовной и психологической биографии, завершившейся уходом в неведомый мир смерти.