Тайна «Железной дамы» - [24]

– Другими словами – к наивным простачкам, – не удержался Иноземцев. – Вы искали себе новую жертву.

– Жертву! – Ульяна фыркнула. – Ну что вы несете! Какая из месье Эйфеля жертва? Господь с вами, Ванечка. Но с той самой минуты, как я увидела творение рук его – а я не маньяк какой-нибудь, а ценитель прекрасного, это должно и вам льстить в некоторой степени, – с той минуты я решила все разузнать о месье инженере будущего, о его семье, о корнях. Оказалось, что он на самом деле немец, – урожденный Боникхаузен и только-только взял фамилию Эйфель. Ведь и я тоже немка, хоть и наполовину. До того инженера башни все знали, как Гюстава Боникхаузена. И я решила стать мадемуазель Боникхаузен. Только и всего, – невинно пожав плечами, Ульяна села. – Мне ничего не стоило подтасовать родство семейств Боникхаузен и Бюлов. Всю его родню объездила, сведениями, словесными рекомендациями от тетушек, дядюшек, кузенов и кузин запаслась и отправилась в Париж, брать приступом нового дядюшку. Скажу вам, была я в таком волнении, даже в отчаянии, и все как есть на духу при первой же встрече ему выложила. И про то, что меня до восемнадцати лет взаперти продержали, и про мои махинации с докторами и гиеной, о вас рассказала, и про алмазы, и про петербургских ищеек, что точно лисоньку меня норовят поймать и за пяточки уже едва ль не кусают. В общем, месье Гюстав был впечатлен приключениями своей далекой родственницы. Особенно ему про воздушный шар понравилось. В такой беде он бросить меня не мог и предложил должность чертежника в конторе «Эйфель и Ко». Его дети сначала возмутились столь странному решению, посчитали меня самозванкой. Но вскоре я и их смогла покорить. Мне от него ничего не нужно, ни заводов его, ни состояния. Лишь бы слушать, что он говорит, лишь бы внимать тому, что он показывает. Я недурно рисую, научилась изготовлять чертежи по всем правилам. Он наброски приносит, а я аккуратненько тушью на плотную бумагу наношу. Год практики – и лучше меня нет мастера в исполнении графики. Кроме того, только, тсс, никому, он масон и обещал организовать мое вступление в Орден Вольных Каменщиков. Да будет Свет и стал Свет![14]

Ульяна весело рассмеялась и захлопала в ладоши.

– Вы просто сумасшедшая, – прошептал Иноземцев. – Зачем вам все это? Вас увлекала медицина, фармакология, гипноз… Теперь вас восхищают конструирование и строительство. Это совершенно не женское дело. Что же вас увлечет завтра?

– Да, меня восхищают строительство и конструирование. Восхищает сталь – какие дивные кружева можно из нее плести. Завораживают штрихи, линии… самое сердце любого грандиозного строения, – сказала Ульяна со страстным шепотом, так что не поверить было невозможно.

Но Иноземцев не поверил. Он просто заставил себя это сделать. Сначала слушал, едва не раскрыв рот, а потом вдруг словно ото сна пробудился, вспомнил о магическом даре этой сирены, мотнул головой и нахмурился строго.

– А зачем вам Лессепс?

– Не думаете ли вы, что я гонюсь за состоянием этого человека? Он, увы, без пяти минут банкрот. Его состояние скоро разлетится с молотка, и от величия Лессепсов не останется и мокрого пятнышка. Ромэн глупый мальчик, он без меня пропадет. Но вы ведь ревнуете, правда, Иван Несторович? Не лгите, правда! Вижу по глазам – ревнуете, – говорила девушка, продолжая улыбаться и вгоняя Иноземцева в бездну смущения.

– Нет, нисколько. Как и не верю ни единому вашему слову.

– О, вы имеете право… – девушка вздохнула с такой сжимающей сердце тоской, что Иноземцева тотчас обуял стыд. – Вы имеете полное право выдать меня завтра со всеми потрохами. Рассказать, какая я на самом деле негодяйка и плутовка. Полиция схватит меня и посадит в тюрьму, и просижу я там до тех пор, пока из России не явится какой-нибудь Делин или Заманский. Вы будете отомщены сполна. Вы поступите так, Иван Несторович?

Иноземцев целую минуту смотрел в ее полные слез глаза, глядел с вызовом, надеясь пересилить в себе жалость, но все ж опустил голову, ощущая, как нестерпимо пылает лицо. Ну зачем он такой трус, зачем такой нерешительный? Ведь сам же виноват, сам ей позволяет творить невесть что. И почему судьбе угодно сделать его инструментом несуразных прихотей и забав этой невозможной баламутки?

– Опять молчите, сударь, – Ульяна Владимировна поднялась. – Сколь убедительно ни говорила б я, что не желаю более никому зла, вы все равно вот так букой на меня смотреть будете. Никогда, да, не простите? Ну правда, Иван Несторович, клянусь небом, я больше не стану досаждать… ни вам, ни кому другому. Я нашла свою семью и счастлива. Я занимаюсь любимым делом и скоро выхожу замуж.

Сердце Ивана Несторовича болезненно пропустило укол.

– Бесполезно брать с вас слово, мадемуазель Мюнхгаузен, – выдавил он, все еще не понимая, отчего так невыносимо гадко стало на душе. – Оно и су не стоит. Но если… если с Ромэна Лессепса хоть волос упадет, я немедленно сдам вас сотрудникам Сюрте[15].

Лицо Ульянушки расплылось в улыбке. Как она умудрялась смешать и доброту, и озорство, и грациозность, и ребячество в одном этом мимолетном движении губ.

– Вот и умница, – сказала она, хлопнув в ладоши. – Тогда я пойду, пожалуй. Скоро совсем рассветет. До вечера!