Тайна трех - [15]

— …Подойдите ко мне, — обратился он к фогту… — я знаю, меня нужно арестовать, я очень виноват перед вами, очень виноват…

— Вы виноваты не передо мною, Хеккерт, а перед своим народом.

— Я знаю, я виноват перед всеми… Я должен был раньше сказать вам, что он был оставлен тут гуннами, чтобы следить за нами, за мною, чтобы охранять ценности. Он должен был переправить их в Германию, когда гунны прикажут.

— Пастор! — с удивлением воскликнув фогт. 

Он никогда не был пастором, он… он фашист

— И вы знали это?

Кассир упал на подушку, не в силах больше вымолвить ни слова.

— Прежде всего, господин фогт, — сказал Кручинин, — вам следует послать своих людей в горы, чтобы они взяли спрятанные там немцами ценности. Рагна Хеккерт знает это место.

— Как, и вы? — воскликнул фогт. Девушка молча опустила голову.

— Рагна искупила свою вину, — вмешался Кручинин, — Она показала мне, где спрятаны ценности, награбленные немцами.

— Вы знали это и молчали! — фогт обратился к Кручинину с упрёком.

— Вы узнали всё на несколько часов позже меня. А скажи я вам всё раньше, вы сочли бы меня сумасшедшим. Кто поверил бы, что шкипера убил пастор? Кто поверил бы, что в кассира стрелял пастор? Кто, наконец, поверил бы тому, что пастор, спрятал ценности? Вот теперь, когда вы знаете, что этот немец никогда не был тем, за кого вы его принимали, я объясню, как всё это случилось, и тогда вы поймёте, почему я молчал.

— Но Кнуд, где же Кнуд и что с ним будет? — вырвалось у Рагны. — Ведь все считают его не только непутёвым человеком, но и преступником!..

— Не отложить ли нам беседу до утра? — проговорил Кручинин. 

— Все до того, устали, что больше всего хотят, вероятно, очутиться в постелях. Впрочем, я охотно объясню всё, что вы пожелаете знать.

ОЧЕНЬ КОРОТКО О ТОМ, КАК ВСЕ СЛУЧИЛОСЬ

— С чего же начать? — сказал Кручинин, когда все уселись и хозяйка налила в стаканы горячего кофе.

Кручинин поглядел на сидящего рядом со мною, связанного по рукам и ногам лжепастора:

— Если я в чём-нибудь ошибусь, можете меня поправить. Итак: первую, совершенно твёрдую уверенность в том, что так называемый пастор если и не является непосредственным участником убийства шкипера, то, во всяком случае, имеет основание скрывать истинного виновника, я получил после фразы, произнесённой им ещё на борту «Анны» в роковое утро смерти Хьяльмара.

Он сказал мне: «Мой взгляд нечаянно упал в иллюминатор, и я увидел Кнуда… Я успел только отчётливо увидеть его фигуру, когда он бежал вдоль пристани и скрылся за первыми домами». Преступник, однако, упустил тогда одно: ведь и я мог взглянуть в тот же самый иллюминатор! Это я должен был сделать чисто машинально, даже если бы безусловно доверял «пастору»… К стыду своему, должен признаться, что до того момента я ему верил. Но в ту минуту он утратил моё доверие, и вот почему: иллюминатор, в который «пастор» якобы видел убегающего убийцу, был плотно задёрнут шторой. Я тогда спросил «пастора»: «Не трогали ли вы тело убитого?» И он ответил: «Нет». А штора была придавлена телом шкипера. Значит, она была задёрнута до убийства, а не после него. Это было первым зерном сомнения в показаниях «пастора». После этого я вынужден был не доверять ему ни в чём.

Не знаю, что толкнуло «пастора» затеять игру с отпечатками пальцев на хлебном мякише, — продолжал Кручинин. — Может быть, сначала он хотел только проверить, имеем ли мы — я и мой друг — представление о дактилоскопии. «Пастора» съедало сомнение: опознаю ли я его, если мне удастся получить его оттиски и сличить их со следами на кастете и на клеёнке, которую я, кстати говоря, взял при нём со стола в каюте? Увы, тогда я ещё не знал точно, с кем имею дело! А на клеёнке оставалась вся его левая пятерня, когда он опёрся о стол, нанося удар несчастному шкиперу. Может быть, он этого и не заметил, но инстинкт опытного убийцы, никогда не забывающего о возможности преследования, заставил его заметать следы. Именно ради этого он «склонился в молитве» и у меня на глазах хотел рукавом стереть свой след с клеёнки. Такие вещи редко удаются.

На минуту Кручинин задумался и затем, так же спокойно продолжал:

— Итак он занялся игрой в хлебные шарики и очень ловко сумел подсунуть моему другу (так что тот ничего не заметил) отпечатки кассира вместо своих и потом, во втором туре игры, — свои вместо отпечатков кассира. «Пастор» немедленно убедился в успехе этого хода: мой друг поделился с ним тем, что узнал убийцу — кассира. «Пастор» почувствовал себя в безопасности и решил, что для, успеха порученного ему дела — сохранения ценностей подпольного фашистского фонда — нужно только отделаться от моего досадного присутствия. Но для этого он оказался слишком плохим стрелком в темноте.

При этих словах все присутствующие удивлённо переглянулись.

— Должен вам сказать, — продолжал Кручинин, — что, отправляясь на охоту за мной, «пастор» совершил третью по счёту ошибку, хотя и не очень грубую. Он приходил к кассиру за его ботинками. И в садике кассира на мокром гравии совершенно отчётливо отпечатались характерные следы туристских ботинок «пастора». Таких ботинок нет ни у кассира, ни у кого из нас. Взгляните на его подошву, и вы поймёте, что однажды, мельком увидев её, я уже не мог ни забыть, ни спутать её след с каким бы то ни было другим. Если бы за своими ботинками приходил сам кассир, он неизбежно наследил бы вот этими морскими сапогами. К тому же ему не нужно было ни топтаться у калитки, ни ходить вокруг дома, чтобы убедиться, что его дочери нет дома: он её не боялся. За ботинками кассира придти в принципе стоило. Этим «пастор» ещё крепче смыкал вокруг кассира кольцо улик: следы на кастете плюс охота на меня. Уже два звена. Но вот следующая оплошность «пастора». Узнав, что кассир получил от меня деньги в благодарность за то, что он якобы сообщил место сокрытия ценностей, «пастор» не поверил его уверениям, будто кассир мне ничего не говорил. «Пастор» имел свои основания: кассир, обманувший своих соотечественников, с лёгким сердцем мог обмануть и немцев. Поэтому «пастор» хотел с ним разделаться. Для этого, конечно, можно было найти иной способ, а не стрелять в него сквозь свою собственную куртку, как это сделали вы, — последние слова Кручинин обращал исключительно к «пастору».