Тайна трех неизвестных - [44]

— Иришка, — сказал я наконец тихо и торжественно. — Возьми себе мой велосипед… Я его тебе дарю. И закрыл глаза.

— Ой! — Взвизгнула она радостно. — Ой! Пгавда? Ой! Сегьезно? Ой бгатишка милый! Какой ты хогоший! Ой! Дай я тебя поцелую.

Ее губы мазнула меня по щеке возле носа. Я отвернулся к стене, так как почувствовал, что вот-вот заплачу.

Мы с Иришкой чаще всего ссорились именно из-за моего велосипеда. Она хотела на нем кататься, а я не хотел, чтобы она каталась. Я считал, что она еще сопливая, чтобы кататься на взрослом велосипеде. Только в первый класс пошла в этом году. До педалей еще даже не достает. Но она однако умудрялась как-то ездить — просовывала правую ногу через раму, и, извиваясь червем, стоя крутила педали. Эта ее ловкость только раздражала меня. Такое уродливое катание было, по моему мнению, оскорблением для велосипеда.

И вообще, кому хочется, чтобы на его велосипеде кто-то катался! Это всегда неприятно, всегда противно. Велосипед — это что-то очень личное, близкое и дорогое. Это ближе, по-моему, чем рубашка или штаны.

И сейчас, подарив велосипед Иришке, я почувствовал, что мои счеты с жизнью почти закончены.

Я слышал, как она, забыв от счастья о моей болезни, уже вытаскивала Вороного из сеней во двор. Как он жалобно дребезжал и звенел. Эти звуки рвали мое умирающее сердце. Так в последний раз тоскливо ржет верный конь, навеки прощаясь с казаком…

Я вытянулся, как мертвец, сложил на животе руки и обреченно уставился в потолок. Я ждал прихода смерти. Часы на стене неумолимо отсчитывали минуты. Но смерть почему-то не приходила, а вместо нее неожиданно пришла наша доктор Любовь Антоновна.

Хлопнув дверью, она зашла в дом и быстрым шагом приблизилась к моей кровати. Положила руку мне на лоб, потом взяла за пульс. И все это, не говоря ни слова, молча, сосредоточенно, строго. Я замер в безнадежном ожидании. Закончив слушать пульс, она подняла мне рубашку, склонилась и приложила маленькое холодное ухо к моей груди. Она всегда слушала больных просто так, ухом, без всякого стетоскопа. И, только послушав меня, она сказала наконец весело:

— Молодец, козаче! Все в порядке! Скоро будешь здоров.

И хлопнула меня ладонью по животу.

— Да! Ладно! — Буркнул я. — Вон уже и есть не могу. Организм не принимает. И голова кружится, подняться сил нет.

— Что-о-о? — Она удивленно посмотрела на тарелки, стоявшие на стуле. — А это кто завтракал?

— Да я же видите… — Вздохнул я.

— Ну! Вижу! Яичницу, вижу, принял твой организм, и творога пол тарелки, и молока кружку. Что же ты хочешь? После такой температуры это даже многовато сразу. Запрещаю тебе есть по столько! А голова кружится от долгого лежания. Надо вставать понемногу, раз температуры нет. Разрешаю тебе сегодня встать минут на десять-пятнадцать и походить по комнате. Только не больше… «Организм не принимает!» — Она усмехнулась. — Эх, ты! Герой!

Я нахмурил брови и отвернулся. Я не очень ей верил. Она же доктор. Должна успокаивать больных. Такая ее работа, ей за это деньги платят. И все же после того, как она ушла, я почувствовал, что мне стало легче — перестало колоть в боку, и нога отошла, и руку отпустило. И сердце забилось веселее. Смерть пока отступила. Мне даже показалось, что я услышал, как она, загремев костями, побежала-покатилась куда-то прочь по дороге… Или, может, это загремел, упав вместе с Иришкою, мой велосипед во дворе?..

Мой?

Велосипед?

Какой же он мой?

Нет у меня больше велосипеда!

Нету!

Подарил.

Балда!

Да я… я же… думал, что умираю.

«Погоди-погоди! Чего это ты так разнервничался? Может, еще умрешь и не будешь балдой», — шепнул мне насмешливо внутренний голос.

«Тьфу на тебя! — Ругнул я этот голос. — Лучше быть живой балдой, чем…»

Ну и что! Ну и подарил! Подумаешь! Родной сестричке подарил. Пусть катается на здоровье, дорогая, любимая сестри… Во дворе опять что-то глухо бухнуло и забренчало. Черт! Чего же она, корова, падает! Так же все спицы повыбивать можно!

Ну и пусть выбивает, ее велосипед — может совсем его разбить. Чего тебе теперь волноваться? Не надо тебе теперь волноваться. Спи спокойно, дорогой товарищ! Мда…

Павлуша, значит, будет на велосипеде, Вася Деркач на велосипеде, Коля Кагарлицкий на велосипеде, Степа Карафолька, гад, на велосипеде, — короче, все на велосипедах, а я — пешкодрапом. На своих двоих. Мда-а-а…

Тогда уж лучше умереть! Что это за жизнь без велосипеда! Комедия! Смех!

А какой был велосипед! «Украина». С багажником, с фарой, и с ручным тормозом. А скорость какая! Ветер, а не велосипед.

Был!

Во дворе снова забренчало. Доламывает! Сердце мое разрывалось от боли.

«Разрешаю тебе сегодня встать на десять-пятнадцать минут».

Я поднялся и сел на кровати. Взглянуть на него в последний раз. Вот посмотрю, потом лягу и умру. Я встал и, шатаясь, направился к окну.

Иришка, высунув от старания язык, кружила по двору. На лбу у нее сияла здоровенная шишка, на щеке виднелась царапина, колено было разбито. Но глаза сияли счастьем. И, видимо, это счастье ее ослепляло, и она ничего не видела. Во всяком случае здоровенный дубовый чурбан, на котором мы рубили дрова, она точно не замечала, потому что перла прямо на него. Я не успел даже рот раскрыть, как она со всего ходу налетела на чурбан и…