Тайна трех неизвестных - [41]

И вдруг мне сделалось жарко-жарко, словно мои проклятия на меня обернулись, и не коробочка, и не шкаф, и не дом вся вместе с Гребенючкою, а сам я горю синим пламенем.

Хочу сбросить полушубок дедов и одеяло с себя, а не могу. Что-то на меня наваливается, и давит, и печет неистово, словно тяжеленный утюг… У меня в голове крутятся какие-то цифры в бешеном нарастающем темпе… Я чувствую, что нет уже мне выхода из этого множества цифр, и что вот-вот у меня в голове что-нибудь лопнет и наступит конец… Но нет, мучение не прекращается. И все продолжает крутиться на той же запредельной скорости. И сквозь это кружение слышу я вдруг голос Павлуши, но не могу понять, что он говорит. И голос докторши нашей, и еще чьи-то незнакомые голоса…

А потом все в моей голове спуталось, и дальше я уже ничего не помнил…

Глава XXIV. Болезнь. Сны и действительность. Чего они все такие хорошие?

Я проболел более двух недель.

Уже потом Павлуша мне рассказывал, что, когда он привел докторшу (он очень долго не мог ее найти, потому что пострадавших разместили по всему селу, и она моталась из одного конца в другой), то я лежал, раскинувшись на постели, красный как мак и пылал жаром. Доктор сразу сунула мне градусник под мышку — было сорок и пять десятых. Я лежал без памяти и все время повторял:

— Чтоб она сгорела!.. Чтоб она сгорела!.. Чтоб она сгорела!..

А кто «она» — неизвестно.

Я-то хорошо знал кто, но, конечно, Павлуше ничего не сказал.

Пришел я в себя лишь на третий день. В хате было так ясно, светло и тихо, как бывает только во время болезни, когда на утро спадает температура.

Первым, кого я увидел, был дед. Он сидел на стуле у моей кровати и дремал. Видимо, он сидел с ночи. И как только я пошевелился, он сразу же открыл глаза. Увидел, что я смотрю на него, улыбнулся и положил шершавую жилистую руку мне на лоб:

— Ну что, сынку, выкарабкиваешься? Полегчало чуток, милый, а?

Это было так необычно, что я даже улыбнулся. Дед никогда не говорил мне таких слов. И рука эта едва ли не впервые за всю жизнь коснулась моего лба. Большей частью она касалась совершенно другого места, и совсем не так нежно. Отцу и матери всегда было некогда, и воспитывал меня дед. Воспитывал по-своему, как его когда-то в детстве еще при царизме воспитывали. Я, конечно, выступал против такого воспитания и доказывал, что это дореволюционный жандармский метод, осужденный советской педагогикой. Но дед давал мне подзатыльник и говорил «Ничего-ничего, зато проверенный. Сколько великих людей им воспитаны. И молчи мне, сатана, а то еще дам!»

А тут, вишь, «сынку», «милый»…

Услышав дедовы слова, из кухни выбежала мать.

— Сыночек, дорогой! — Бросилась ко мне. — Уже лучше, правда?

Она прижалась губами к моему лбу (мама всегда так мерила температуру и мне, и Иришке, и всегда угадывала с точностью до десятых).

— Тридцать шесть, не больше. Ну-ка померь! — Она сунула мне под мышку градусник.

Из спальни, шлепая босыми ногами, вышел отец, заспанный, взлохмаченный, в одних трусах — только проснулся.

На лице его была растерянная улыбка.

— Ну как? Как?.. Ого, вижу — Выздоравливаешь, козаче! Вижу!

— Да цыц ты! Раскричался! — Прикрикнула на него мать. — От такого крика у него опять температура подскочит.

Отец сразу втянул голову в плечи, на цыпочках подошел к кровати и, склонившись ко мне, шепотом сказал:

— Извини, это я от радости.

Я снова улыбнулся — впервые в жизни не я у отца, а он у меня просил извинения.

— Ну, как там затопленные? — Спросил я и сам не узнал своего голоса, такой хилый, еле слышный — как из погреба.

— Да ничего, все нормально. Вода уже спадает. Люди начинают в дома возвращаться. Все в порядке.

— Жертв нет?

— Слава богу, обошлось. Люди все цели. Так кое кто поцарапался, кое кто простудился, ничего серьезного. Вот только скотина пострадала. Да и то немного. У кого коза, у кого подсвинок, немного птицы… А коровы все целы.

— И все благодаря солдатам! — Вмешалась мать. — Если бы не они, кто знает, что бы и было.

— Да, техника теперь в армии могучая, — промолвил дед.

— И говорят, что ты их привел, — мать нежно положила мне руку на лоб.

— Не знал я, что у меня такой геройский сын, — будто с трибуны сказал отец.

— Да!.. — Я отвернулся к стене и почувствовал, как запылало мое лицо и проступили слезы.

Все говорилось будто искренне, но голоса у родителей были какие-то слишком сочувствующие. Такими голосами с калеками разговаривают, с несчастными. Это они потому, что я болен.

Дед кашлянул и сказал:

— А дружок твой вчера целый день просидел около тебя. И не ест ничего, даже похудел… Вот увидишь, сейчас прибежит.

Спасибо, диду! Мудрый вы. Знали ведь что сказать! Как вывести меня из этого состояния неудобного. Знали, чем радость мне доставить.

Мать вытащила у меня из-под мышки градусник.

— Тридцать шесть и один. Ну что я говорила? Теперь уже пойдет на поправку. А как ножка, болит?

А я и забыл совсем о «ножке». Шевельнул ею — боли почти не было, только почувствовал, что она туго забинтована.

— Слава богу, перелома не. Вывих, и немного связки потянул… Доктор сказала, что через две недели в футбол будешь играть.

Скрипнула дверь, и над щеколдой высунулась взлохмаченная голова Павлуши. Лицо сначала вытянутое, вдруг медленно расплылось в улыбке: