Тайна «Сиракузского кодекса» - [26]

Рени порвала с ковбоем, у которого имелось ранчо милях в семидесяти от Элко. Она раз возила меня туда. Там очень красиво. Поднимаешься вверх по проселку далеко от основной дороги, и сквозь ущелье вдруг открывается самое чертовски красивое место, какое вы видели. У того парня было триста или четыреста акров, непересыхающий ручей с ивами и тополями, глубокий колодец, сад, голов пятьдесят или шестьдесят каролайсов или еще какой скотины, овечье стадо и, может, десяток самых проворных горных пони, каких я видел. Эти лошадки подходят и едят яблоко у вас из рук, и притом совсем дикие, чертенята. Эти лошадки были воплощением его мечты, потому что он всегда мечтал разводить породистых лошадей. Он выстроил маленький домик, был и амбар, и молочная корова, и куры и все такое. Самое очаровательное местечко, какое мне доводилось видеть.

И он с ума сходил по Рени. Чего бы только он для нее не сделал! Отчасти в этом и заключалась проблема. Она была ничто, зато независима. Плюс округа напоминала ей о прошлом, о матери, знаете ли. Ее мать разводила овец, а они никогда не ладили. В чем бы ни была причина, Рени там не сиделось, она скучала. Тот ковбой ради нее перерезал бы себе вены, факт. Но она таскала его каждую субботу в город за сорок миль, чтобы послушать музыку или посидеть за игорным столом, лишь бы вокруг были люди, и шум, и машины, и яркие огни, лишь бы ходить по магазинам или любоваться забытыми богом галереями с ковбойским искусством, или чем еще, лишь бы видеть других людей, как они ходят, как одеваются, как разговаривают…

Это чудесное маленькое ранчо, этот преданный парень, который к тому же был хорош собой — Рени этого было мало. Ему хотелось детишек, мира и покоя, хотелось, чтобы солнце вставало и садилось над всей этой красотой пятьдесят лет, и он мечтал разделить каждую минуту такой жизни с ней. Может, в свой смертный час он решил бы, что с него хватит, только я сомневаюсь. Счастливец.

Рени. Она всегда была честолюбива. Она хотела сама по себе что-то из себя представлять. В плане искусства, так сказать, но и в плане денег. Тут еще одно. Ковбой мог вырезать колыбель из яблоневого комля, но вот денег у него не было. В один прекрасный день он преподнес ей эту колыбель, с резной куколкой-младенцем внутри, и до потемнения в глазах напугал Рени. Она рассказывала, что эта штука даже пахла младенцем. Выяснилась, что чего ей вовсе не нужно — так это собственных детишек. А нужны ей были деньги. И люди. У нее прорезался талант к тому, чтобы складывать воедино то, что архитекторы и декораторы зовут «элементами». Вот как этот дом.

Он повел рукой вокруг и тихо добавил:

— Я предложил ей помочь устроиться в большом городе. Вот так просто.

Он сделал длинный глоток.

— Хотя у нее до конца сохранился вкус к таким длинноногим простофилям. — Пара кешью выпали у него из кулака на кушетку. — Когда она бросила своего ковбоя, я думал, его это убьет. Я-то знаю, что она чувствовала. Я так же поступил с Дропси. Променял ее на Рени после семнадцати лет жизни. Семнадцати трудных, трудных лет. Но когда я сменял Дропси на Рейн, это можно было понять. Даже Дропси смогла понять, всякий бы понял. Я всего лишь оставил что-то совершенно изведанное и старое ради чего-то свежего и совершенно неизвестного. Это всему миру попятно. Но Рени… Рени бросила красивого, трудолюбивого, чистого молодого человека, будущую семью и место, где можно растить детей, ради чего? Ради типа на двадцать два года старше, с брюшком, выдающим возраст, растущей лысиной, плохими зубами, без особого образования — всякому было видно, что ничего в нем нет, кроме кучи денег. Я вам скажу, все в ее жизни, все, кого она знала, ее мать, тот ковбой, ну… она их просто терпеть не могла.

Он обнаружил орешек среди пуговиц своей рубашки и отправил в рот.

— Я не совсем уж глуп. Я спросил ее про Уэсли только год или два спустя. Так звали ковбоя. Я спросил, знает ли она что-нибудь о нем. И она сказала, нет, только по слухам. Сказала, ее мать слышала от кого-то в Элко, что Уэс продал свое ранчо и отправился на Гавайи — господи, на Гавайи! Я изобразил изумление таким поворотом дел, хотя и не удивился, что парень решился на крутой поворот, чтобы, знаете, встряхнуться и вытряхнуть из себя эту девушку. Она была нечто, Рени… Настоящая красавица. И дьявол в…

Голос его затих, не закончив фразы. Я тоже кое-что знаю о тишине, но в этой гостиной в эти несколько мгновений было как-то особенно тихо.

— Хорошо, что я не надеялся, что когда-нибудь получу от нее все, чего мне хотелось, — невесело сказал Ноулс. — И я ей нравился, более или менее, хотя бы поначалу. Честолюбие нас роднило, знаете ли. На этом уровне мы действительно понимали друг друга, и какое-то время этого хватало. Для нас обоих перемена была к лучшему. Мы добились, чего хотели.

Коротко помолчав, он добавил:

— Пару лет спустя я спросил ее, думает ли она иногда про Уэсли, о том, как разбила ему сердце. Потому что именно это она и сделала, знаете ли. Я это видел. Они вместе разгораживали пастбище, разбивали лагерь на лужайке у ручья, катались на тех пони по гребням, нянчились с цыплятами, сажали сад… Тот сад был в цвету, когда мы приехали за ее вещами. Уэсли, кстати, не смог этого вынести — нашего визита. Он знал, что мы приедем, она ему позвонила. Так что Уэс верхом ускакал прямиком в горы, прежде чем мы прибыли, и оставался там, ручаюсь, еще долго после нашего отъезда. И я видел, как она вертит этим парнем. Она позвонила, сказала ему, что мы приезжаем, и предложила побыть дома, чтобы познакомиться со мной и заодно попрощаться с ней. У нее это звучало очень культурно. И она еще повернула нож, который в него уже загнала, когда объясняла, что все это делается для его же блага. И я, конечно, не слышал, что говорилось на другом конце провода, но наверняка он был вне себя, если не сломался совсем. Так что, когда мы подъехали и его дома не оказалась, она могла всю вину переложить на него. Это нарушение приличий целиком на его совести, знаете ли. Она ни при чем. Не виновата. И я наблюдал, как она это проделывает. Ну, тогда я был от нее без ума.