Тайна «Силверхилла» - [2]

Светлые брови поднялись, рот скривила усмешка.

– Я – садовник, мисс, – сказал он и шутливо отдал мне честь, приложив руку к виску, после чего направился к самолету, всем своим видом давая понять, что отнюдь не считает себя простым слугой.

Я двинулась в сторону серого «Бентли», с каким-то отвращением держа в руках негнущийся конверт знаменитой фирмы Горэм. Предполагалось ли, что я сяду на заднее сиденье и этот странный шофер-садовник торжественно доставит меня на кладбище? Я чувствовала, как невыплаканные слезы жгут мне глаза. Мне пришлось пережить десять страшных дней, закончившихся смертью мамы, так что нервы были на пределе. Я понимала: надо держать себя в руках. Если хочу выполнить эту злосчастную миссию, надо постараться как можно больше узнать о нынешней атмосфере в Силверхилле.

Я решительно открыла переднюю дверцу машины и уселась рядом с сиденьем водителя. Взвинченная до крайности, я не решалась сразу же вскрыть конверт с бабушкиной запиской. Вместо этого я сидела не двигаясь, разглядывала свои белые перчатки – не появилось ли на них после дороги каких-либо пятен, – потом осмотрела свои коричневые замшевые туфли – не запылились ли? Заправила выбившуюся из-под шляпы прядь и заново закрепила шпильками сбившейся вниз узел волос.

Я совершала все эти бессмысленные мелкие движения, потому что не в состоянии была сидеть в полной неподвижности, а также потому, что меня терзала обида за мать. Да и у меня самой происходящее вызывало чувство протеста. И помимо всего прочего я испытывала некоторый страх: каким образом я смогу осуществить то, о чем она так меня умоляла?

После кондиционированного воздуха самолета июньский полдень показался мне очень жарким. Достав пудреницу, я провела пуховкой по своему лоснящемуся носу, а потом быстро запудрила шрам на правой щеке. Собственно говоря, для этого-то я и носила с собой пудреницу. Если бы не шрам, я бы в зеркальце и не заглядывала. Солнце проникало в салон через открытое окно, освещая глубокий полумесяц возле моего рта так ярко, словно это были юпитеры в какой-нибудь студии или тот светильник в ресторане, который с какой-то намеренной беспощадностью обнажил его в тот вечер недели две назад, когда мы обедали с Грегом.

Теперь я была готова спрятать свою изуродованную щеку в благодатной тени, но сознательно не сделала этого, когда мне открылась истина насчет Грега. Что ж, я не могла его осуждать. Он обманул себя в той же мере, что и меня, но пробуждение к суровой действительности было для меня потрясением, я даже почувствовала физическое недомогание. Ведь в этот раз я забыла свои старые правила и оказалась слишком доверчивой. Самое лучшее – это держать голову высоко и не принимать сочувствия от кого бы то ни было. Мне оно было ни к чему. Я ощущала в себе изрядную долю самоуверенности, свойственной всем Горэмам, во всяком случае, блефовать я умела прекрасно. Мне незачем быть мягкой, глупой и слабой.

Захлопнув пудреницу, я спрятала ее в сумочку. Что было у меня безупречным, так это руки. Стянув перчатки, я внимательно разглядывала их в поисках утешения. Мои руки с длинными, тонкими, но сильными пальцами не были похожи на маленькие, пухленькие, нежные ручки мамы.

– Руки не только красивые, но и выражающие силу характера, – говаривал мистер Донати, наблюдая, как я подставляю под объектив фотоаппарата пальцы, унизанные тяжелыми перстнями знаменитой фирмы Донати. Мои руки призваны эффектно рекламировать эти перстни в журналах, распространявшихся по всей стране.

Я научилась хорошо использовать по крайней мере свои руки. Они стали нашим спасением, когда пошатнувшееся здоровье мамы заставило ее несколько лет назад оставить работу в магазине готового платья. Я ухватилась за единственную представившуюся возможность заработка. Меня никогда не привлекала профессия манекенщицы, но я овладела своим ремеслом и могла даже в какой-то мере им гордиться. Я работала много и всегда была занята. Но до появления Грега никому не приходило в голову фотографировать мое лицо. Это он заявил, что они не используют все мои возможности, ограничиваясь фотографированием рук. Это Грег сказал: "Давайте попробуем поснимать лицо" – и он же создал поразительные портреты, глядя на которые мне не верилось, что позировала для них я.

Внутренне вздрогнув, я попыталась отогнать печальные мысли. Меня ждали слишком тяжелые минуты в ближайшее время, чтобы предаваться скорби о том, что прошло и никогда не вернется.

Услышав медленные шаги позади машины, я обернулась. Четверо мужчин несли к лимузину серый гроб. При виде его я ощутила комок в горле. Меня охватила безумная тоска по матери. Ей было всего пятьдесят восемь лет. Женщина с нежной душой, она до последнего дня сохранила внешнее обаяние и привлекательность. Знающие люди говорили, что в семье Горэмов все женщины были красавицы. "Но я – не Горэм, – яростно твердила я про себя. – Я Малли Райс". Я сохранила фамилию отца, хотя сам он умер во Франции во время второй мировой войны и никого из членов его семьи не осталось на свете. Для меня он был во многих отношениях более реальной личностью, чем Горэмы, благодаря согретым любовью воспоминаниями мамы и всевозможным историям, которые она про него рассказывала. Так что я твердо решила: я буду Райс, никак не зависящей от Горэмов. Как только я выполню обещание, данное матери, я вернусь в Нью-Йорк и возобновлю прежнюю работу. Мистер Донати часто говорит, что мои руки всегда меня прокормят. Но ни в одну из тех студий, где может работать Грег, я не вернусь.