— Вы, свидетель, не отрицаете того, что рассказал здесь подсудимый?
— Я не отрицаю факта… Но…
Старик заволновался и задвигался на месте. Он нервно вытянул шею вперед и с страшным напряжением прислушивался.
— Но… факту дано одностороннее и превратное толкование!..
Эти слова как бы обожгли старика. Он быстро вскочил с места, и как-то запинаясь, прокричал:
— Еще слово… еще одно слово!..
— Говорите! — сказал председатель.
— Я только жалею… Я об одном жалею.
Он остановился и тяжело дышал.
— О чем вы жалеете? Договаривайте, подсудимый!
— Я жалею, что тогда… что не… не убил этого негодяя!..
Он тяжело опустился на место, склонив голову на спинку адвокатской скамьи и, весь вздрагивая, глухо зарыдал. Николай Холодов повернулся и преувеличенно-твердыми шагами вышел из залы.
Публика почти не слушала заключений двух экспертов. Прокурор говорил вяло, холодно и как-то формально доказывая, что старик еще до обеда задумал убийство. Защитник развивал мысль, что как бы мы ни преклонялись перед высокими принципами чести, но в нормальном состоянии родительская любовь должна взять верх над гражданским негодованием, и отсюда делал вывод, что подсудимый действовал в состоянии умоисступления. Присяжные согласились с ним, и старик Холодов был отпущен на свободу. Когда он, шатающийся и бледный, выходил из залы, а за ним следовали плачущие жена и дочь, публика думала о юноше, который час тому назад вышел отсюда. Как-то они теперь встретятся дома и каковы будут их дальнейшие отношения?
1892 [1]
