Тайна, похороненная в бетоне - [2]

КОГДА Сортирщик наклоняется за очередным окурком, он в глазах людей — козявка, бомж. Тут на днях с ним такой случай был. Какой–то парень в дорогой кожаной куртке спросил:

— Слышь, доходяга, хочешь классных сигарет пошмалять?

— Чево-о?

— Ты чё, в натуре, из деревни? Говорю — хочешь дорогих сигарет покурить?

Сортирщик согласно кивнул. Тогда парень достал красивую пачку, закурил, а открытый «Кэмэл» бросил в несмытый унитаз и взялся за цепочку.

— Ну, чмо[2], лезь в парашу, а то смою!

Сортирщик стал доставать пачку, а парень пнул по его руке, пригнул ее вниз.

Но Сортирщик не заметил обиды, парень пнул легонько, совсем не больно. А обтереть пачку ради того, чтобы ощутить приятность от вкуса настоящего табака, для него — пустяк.

Зато целый день блаженствовал. Правда, курить приходилось в подворотнях, в кустах скверов, вылежанных нахлынувшими в Крым бродягами, и в других потаённых местах: не дай Бог, заметил бы кто–нибудь свой из подвала, как он сделал заначку от общего котла! Лишь тот, ко–торый сейчас умирал в их ДОТе, мог позволить курить такие буржуйские сигареты, но ведь у него, сказывают, слабые легкие!

Но налетела на Сортирщика бикса, любовница то есть, Бородатого. Шавкой звать. Забежала во двор, кинулась, задирая подол, под куст, а он тут — как пижон дымок пускает! Ну, и надула в уши про все Бородатому. А тот собрал обитателей подвала на разборку.

Говорил он вкрадчиво:

— Наша гопа[3] — одна семья. А в семье никто не должен вертеть вола[4]. Но этот бобик[5] начал шакалить[6]. Отец всех предупреждал: общак[7] — святое дело. —

А ты, жлоб[8], взял общее! И за это полагается правилка[9].

О том, что говорил Бородатый, Сортирщик догадывался только по смыслу. Сказывали, что он лишь выдает себя за блатного, а на самом деле — полуцветной, то есть только якшается с кем–то из тех, кто отбывал наказание в зоне, а сам там не был, хотя и хвастал. Но Сортирщик знал, что ему будет плохо, он уже видел, как наказывали однажды Полковника. И он не ошибся.

— Дуплить мы тебя не будем, заморыша. Еще дуба дашь! А вот права дербанить курево мы тебя лишим. Ну, и сошлем на месяц в метро[10], там и будешь ухо давить[11], чтоб тебя не видеть. А отец встанет на ноги — получишь кандей!

Сортировщик съежился от последнего слова. Отец и Бородатый называли кандеем карцер — тесный квадратный бетонный колодец, который начинался на первом ярусе ДОТа и выходил на поверхность, где кончался узкой круглой отдушиной.

ВСЁ это и вспоминал сейчас Сортирщик, шелуша над газетами окурки. Он уже подсчитывал дни, которые ему осталось спать в «метро» — тесном про¬странстве под железной кроватью. Но не знал, на какой срок его отстранили от важной обязанности делить табак.

Да-а, когда Сортирщик делил табак, он был королем! По какой–то неписанной бомжеской иерархии он имел право уменьшать порцию или не выдавать ее вовсе провинившемуся, хотя такое бывало не так уж часто. Последний раз меньше других получил Полковник, если не считать случая с этим проклятым «Кэмелом», после которого Сортирщику не давали курить два дня. А сейчас табак делит Стылый, а он, Сортирщик, уже почти месяц выполняет только первую и вторую части работы. И, считай, еще повезло: Отец стал чьим–то карасем[12], давно не встает с постели и, похоже, вряд ли встанет.

ОТЕЦ лежал на чистой простыне, в теплом шерстяном белье. Мягкий свет «летучей мыши» скрадывал мертвенную бледность его кожи и синюшность губ. Когда он ненадолго приходил в себя и смотрел на будильник, «гопа» прекращала «базар» и затихала.

Никто в подвале не знает, кто он, этот Отец, куда уходил, где был, что делал. Хотя и догадываются, что у него не один такой подвал. Наверное, поэтому он часто путал имена, вернее, клички бомжей и другие вещи. Не раз, например, спрашивал у Бородатого:

— Сколько сегодня Бекас бутылок сдал?

— Да ты что? Какой Бекас? — недоумевал Борода¬тый. — Нет у нас никакого Бекаса!

— Вола вертишь? А… да–да. — Он что–то вспоминал. А однажды вообще всех поставил в тупик. Куда–то торопился и на ходу бросил:

— Меня не будет месяц. Саргу[13] переправить в Евпаторию в срок!

Даже Бородатый плечами пожимал. Ведь деньгами занимался только сам Отец, и никого больше он в это дело не посвящал. А когда вернулся, был злой как собака, всех лишил привычной на каждой неделе гари[14] и, как говорится, рвал и метал, кричал, что какой–то бобер[15] задержек не любит. Но потом постепенно успокоился — сам виноват, что чего–то напутал!

Отец ночевал здесь только раз в неделю. Говорили, что у него в городе есть своя квартира. Но сам он высказывался в том смысле, что руководителей уважают только до тех пор, пока они живут как все. А курил–то, между прочим, не сортирную смолку[16], а «Маль–боро»! И одевался, в отличие от бомжей, чисто, хотя и не броско. Раз в неделю приносил по несколь¬ку бутылок «гари», на другой день давал опохмелиться. Все только и живут ожиданием такого дня. В такой день подвал гуляет!

ВСПОМНИВ об этом, Сортирщик невольно дернул плечами: во–первых, он, в отличие от остальных, не пил, а, во–вторых, он подумал о последнем гульбище.

В тот четверг, как всегда, ждали Отца, а, вернее, водку, которую он должен был принести. Но вдруг услышали стук в железную дверь второго яруса. Значит, был кто–то чужой — свои знали хитрый лаз. Все притихли. Но стучали настойчиво. Открывать пошел Стылый. Вернулся он с каким–то парнем — в полумраке не разглядеть.