Тайна переписки - [57]

Аллочка презрительно скривилась. Аллочка отошла в дальний угол комнаты, уселась, ногу закинула на ногу, а руки плотно сцепила на груди — зажала. Руки она лишила свободы, но нога, что лежала на колене, подергивалась, босая ступня, зависнув без опоры, мелко через неправильные промежутки вздрагивала.

— Хорошая девушка Люда, — неведомо для кого произнес Трескин. — Милая, скромная и очень порядочная.

— Главным образом скромная, — резко откликнулась Аллочка.

— Если найдется девушка, которая полюбит во мне не состоятельного человека, а просто Трескина, такого, каков я в глубине нутра, — продолжал он вольную цитату из статьи «Шаг в будущее», — я отдам ей руку, сердце ну и… что там еще есть. Мы это сейчас проверим, выясним, не откладывая, найдется такая девушка или нет.

Он обратился к роскошному шестидневнику на скрепах и стал его листать — там где-то записан был номер телефона.

— Хочешь голос услышать? — спросил он потом у Саши, уже взявшись за трубку. — Волнующий такой голосок… дождичек ласковый… Это наша с тобой девочка… Людочка. Хочешь?

Бледный и онемевший, Саша не мог ответить ни да, ни нет. Он только смотрел на Трескина расширенными глазами — так следят, наверное, за приготовлениями палача, не понимая еще всех подробностей предстоящей пытки. Все уже было ясно, а Саша отказывался понимать, оглушенный.

— Глянь Валерку! — повернулся Трескин к Аллочке.

Сходила секретарша за Валеркой или нет, Саша не заметил. Позже он обнаружил в комнате еще одного человека — круглоголового верзилу в свитере.

На столе у Трескина стоял громкоговорящий телефон — резко, невыносимо громко, на всю комнату раздавались гудки, никто не подходил. Явилась надежда, что ничего не произойдет… и что никого вообще нет… нет никакой Люды…

Легкий щелчок и голос:

— Да-а. — Голос удивительно чистый, без искажений, словно человек вошел в круг напряженно застывших слушателей.

— Людмилу можно к телефону?

— Это я.

Должно быть, она обо всем сразу догадалась, потому что не переспросила. Трескин тоже молчал. Настала полная, если только возможна такая в центре города, тишина. Молчали все, и все смотрели на Сашу. Он оставался неподвижен до оцепенения.

— Я писал вам… Я писал тебе… — произнес Трескин, запнувшись.

Она не сразу откликнулась, волнение Трескина мешало ей овладеть собой.

— Я читала ваши письма… твои письма, — поправилась она и повторила в третий раз: — Юра, я читала твои письма.

Трескин, может быть, не знал, как продолжать. А может, сознательно молчал, усиливая тем торжество момента… Искренне взволнованный, впрочем, молчал, так что едва ли надо было ставить ему этот миг торжества в упрек.

А Люда ждала. Ждала, что скажет Трескин, ждала невыносимо долго. Каждую секунду промедления Саша отсчитывал тяжелым ударом сердца.

Она заговорила:

— Юра, давайте встретимся.

— Когда? — встрепенулся Трескин.

— Когда хотите… когда хочешь.

— Завтра?

— Завтра, — эхом повторила она.

Было что-то пугающее в очевидной власти над голосом, которую присвоил себе Трескин. Власть эта над бестелесным девичьим голосом казалась проявлением мистической силы.

— Завтра в шесть, — сказал он.

— Да.

— Я заеду.

— Да.

— До свидания.

— Да.

— Я к тебе на работу заеду, в шесть.

— Да.

— Людочка?

— Да?

— До свидания.

— До свидания.

Тихонько звякнула и распалась связь. Будто тончайшего стекла сосуд лопнул. Всё.

Саша сидел невменяем. Они все вставали, ходили, о чем-то разговаривали, понизив голос, словно в присутствии тяжелобольного.

— Все, парень, кончено, — кто-то похлопал его по плечу.

— Что? — Саша поднял голову. Над ним возвышался верзила в свитере.

— Велено выбросить тебя вон.

— Ага, — сказал Саша. — Я сам.

Он встал и пошел к выходу. В длинном гостиничном коридоре та же рука, что направляла его до сих пор, отправила его сильным толчком вперед — расслабленный, он не удержался и шага, рухнул на колени, на локти.

28

Полная оглушенность исключала работу мысли, но мысль продолжала существовать как ощущение. Разводы ощущений, сливаясь в беспросветную муть, определяли общее состояние души, которое можно было выразить так: они — Трескин, Аллочка, Натали, Трофимович — все вместе, как нераздельное целое, — они его уничтожили. Они не оставили ему возможности оправдаться, они не оставили ему и достоинства, последнего, что можно отнять у человека. И Саша чувствовал, что они были правы, когда отняли у него достоинство. Что-то такое произошло, отчего право оказалось в их безраздельном пользовании. На Сашину долю ничего не осталось из права, из самочувствия права, которое он полагал прежде общим достоянием всех людей. Открылось вдруг с ужасающей определенностью, что в общем достоянии всех людей нет Сашиной доли.

Они могли делать с ним все, что хотели, потому что как бы они ни презирали его, сам себя он презирал еще больше.

Воспоминание о Люде, девушке Трескина, почти не трогало Сашу. Уничтоженный как личность, он не находил в себе способности судить о том, что нужно или не нужно другому человеку; ведь для того, чтобы понимать другого, нужно понимать и себя, нужно просто быть и существовать. Однако лишившись способности думать о девушке Трескина, Саша все же не мог избежать ощущений. Ощущение заключалось в том, что Люде будет с Трескиным удобно.