Тайна переписки - [53]

— Если бы не бог и не ты, — поправилась Зинаида Николаевна.

— Один человек пишет мне письма, что любит, — сказала Люда, помолчав. Испытывала она потребность в доверительности или, быть может, запоздалой доверительностью пыталась искупить вину. — Такие удивительные письма…

— А ты?

— Я о нем думаю.

Зинаида Николаевна кивнула, признавая, что это состояние «думаю» ей понятно.

— Его зовут Трескин Юра. У него своя фирма и все такое. Не знаю… что ты скажешь.

Зинаида Николаевна помолчала.

— Не понимаю, что тебе сказать.

— Мама! — с укором воскликнула Люда.

— Не знаю, — подтвердила Зинаида Николаевна. — Действительно не знаю. Я не знаю, в чем счастье. Когда-то знала, а теперь нет. Если я буду тебя учить тому, с чем сама вошла в жизнь, — затопчут… Постарайся быть счастлива, как сумеешь. Я не знаю больше, чему тебя учить.

— Уже, — сказала Люда, — уже, — повторила она в ответ на вопросительный взгляд. — Уже воспитала и научила. Я уже есть.

Зинаида Николаевна смотрела так, будто хотела переспросить, будто не уяснила что-то, но вместо того, чтобы переспрашивать, помолчав, сказала:

— От Вити не осталось ни одного письма.

Люда бросилась в объятия матери.

27

По стеклянной столешнице перекатывался спичечный коробок, Саша перекидывал его туда и сюда, валил меланхолическим щелчком и ставил опять на попа.

— Дело сделано, Трескин.

Многозначительно хмыкнув, Трескин принялся разминать сигарету.

— Пишешь ты нормально. Нормально пишешь, да. Чего зря говорить. Ну и валяй: дожимать надо. Надо дожать, дожать главное. Чего стоят все твои… все твое красноречие, если вот на столько не дожал? — Ногтем на конце сигареты Трескин отметил остаточек, это ничтожно малое «столько» можно было при желании передавить одним движением пальца. — Чего стоят твои усилия? — повторил Трескин.

— Ничего не стоят? — простодушно осведомился Саша.

Не обманываясь простодушием студента, Трескин почел за благо задуматься.

— Кинь огонек, — сказал он наконец.

На лету перехватив спички, небрежно щелкнул и подпалил тот самый кончик, который только что представил препятствием к достижению цели. Пресловутое «столько» от первой же затяжки развеялось вместе с дымом. На что Трескин, возможно, и не обратил внимания.

— Все! Дошел до упора, — объявил Саша. — Писать больше не буду. Тяжело и… не могу. — Он рассеянно поискал на столике спички, не нашел, понятно, и тогда за неимением содержательного занятия принял устойчивую позу: локти уставил в колени, а голову зажал в ладонях.

Трескин легонько помахал рукой, разгоняя дым, который мешал ему наблюдать студента; потом потянулся к внутренней связи:

— Зайди!

Явилась секретарша и стрельнула глазами в Сашину сторону.

— Ты мне нужна как женщина, — обозначив усмешку, объявил Трескин.

Верно, Аллочка слишком хорошо понимала, о чем речь, ни один мускул в безупречно напудренном и накрашенном лице ее не дрогнул. Терпеливо выслушав не совсем внятные разъяснения шефа, она сказала именно то, что имела сказать с самого начала:

— Она звонила. Сразу после последнего вашего письма, Александр Геннадьевич. — Премилую, хотя и беглую улыбку Аллочка уделила Саше. — Показалось, голос дрогнул. Спросила Юрия Петровича, а перезванивать не стала. Я ждала, думала, если второй раз не позвонит — она. Я согласна с ними, — продолжала Аллочка, именуя Сашу во множественном числе. — Она готова. Если им не хочется, можно больше не писать.

— Что значит готова? — Замечание Аллочки покоробило Трескина.

Саша вздохнул.

— Вы садитесь, — предложил он, испытывая неловкость от того, что женщина стоит.

Аллочка, как это ни удивительно, чуть приметно смутилась. Трескин промычал: «Разумеется», она присела на дальний от студента угол диванчика.

— Юра, — заговорил вдруг Саша, — я ее видел, хочу сознаться.

Трескин и Аллочка переглянулись.

— Кого? — натурально удивился Трескин.

— Наташу! Кого-кого! Видел ее, Наташу.

— Они ее видели! — всплеснула руками Аллочка, приходя в волнение.

— Ты ей сказал? — нахмурился Трескин.

— Они не сказали! — несколько преждевременно, может быть, но от сердца заверила Аллочка.

Саше ничего другого не оставалось, как подтвердить:

— Не сказал. Конверт с адресом нашелся у тебя на столе, тут. Ты оставил.

— Юрий Петрович! Юрий Петрович! — умоляюще складывая руки, залепетала Аллочка. — Это я! Это все я! Я не прибрала стол и не спрятала конверт. Только я и никто!

— Ну, и что же ты увидел? — спросил Трескин, не обращая внимания на причитания секретарши.

— Юра, я ведь понял…

— Я оставила — они нашли! — воспользовавшись крошечной паузой, успела еще покаяться Аллочка.

— Ты… боишься остаться с Наташей наедине. Страшно, Юра. Письма… там чувство. Страсть.

— По моей вине! — быстро сказала огорченная Аллочка.

— …Я бы и сам боялся. Я писал, как есть, это не придумано, я так чувствовал. Я любил ее… которую вообразил. И все равно: пришлось бы встретиться — страшно. Вот в глаза посмотреть. По крайней мере, первый миг. А потом не знаю… если она. Оторопь берет.

Трескин слушал как будто бы даже и с некоторым участием.

— Они беспокоятся! — не рассчитывая уже на внимание, сама себе пояснила Аллочка.

— Так вот: Наташу я видел. В общем… Есть две… нет, три разные Наташи. Одна, это та, которой я писал и которую себе вообразил, которую угадывал, наверное, обманываясь, в том ответном письме. Другая, которую встретил ты. И есть третья, которая в жизни.