Тайна озера Золотого. Книга 2 - [21]

— Угу, угу, — кивал Яков Лазаревич, продолжая втягивать в себя живительную влагу.

Бражку Елизавета Александровна ставила постоянно. К праздникам — святое. Обязательно к текущим событиям, например, сенокосу, копке картошки или поминкам. Бражка ставилась и так, без особых причин, поэтому хмельной напиток у нее был почти всегда. Раньше, когда Яков Лазаревич прииск держал, Елизавета Александровна ставила брагу ведер на десять—пятнадцать. Было чем обмыть артельный фарт, порадовать старателей. И в далеко не радостные времена опять же самое нужное для этого рядом, свое и под боком.

А бражка у Елизаветы Александровны была знатной. Никто никогда не видел и не знал, из чего она ее готовила. Это был процесс таинственный, творческий, трепетно-интимный. Травы да приправы были делом десятым, это лишь для аромата, а главное тут… наговоры. Иной раз так «уговорит», «заговорит» Елизавета Александровна еще только начинающий бродить хмельной напиток, что с одного стакана — под стол. А в другой раз не один и не два стакана выпьешь и вроде пьяный, а веселье не кончается, ноги сами пляшут, петь хочется, любить.

Этому она обучилась еще в девках, когда работала у купца Пелевина, у тогдашней его стряпухи Авдотьи Лукьяновны Зыряновой, толстенной добродушной старухи, которая еще и подвораживала на Рождество и Крещение. Вот она-то и научила молоденькую Лизу заговаривать не только бражку, но и простую воду. Передала по наследству силу наговора.

Нынешняя бражка была «наговоренная» на здоровье. Об этом то ли знал, то ли догадывался Яков Лазаревич, от нескольких глотков дед молодел буквально на глазах. Спина распрямлялась, глаза щурились и влажнели от доброты и любвеобилия, лицо светилось, а тело пружинило. Если рядом были женщины — Яков Лазаревич ходил петухом, распускал руки, вкрадчиво щекотал да пощипывал их за нужные места, отчего те повизгивали и вроде как тоже молодели. Словом, от бражки в нем просыпался бес, который шалил, пока она действовала. А как ее сила проходила, дед снова превращался в обычного старика.

Зная о крайнем нетерпении мужа к «молодящему» напитку, что только не придумывала Елизавета Александровна, чтобы сберечь живительную влагу до ее полного созревания. Все оказывалось напрасным. Дед тонко чувствовал первую свежесть браги и, как бы бабка ни ухищрялась, все равно прилаживался и снимал первачок. Та спохватывалась, когда в бочонке оставалась в лучшем случае половина, а то вообще одна гуща.

Вот и сейчас откуда она могла знать, что дед придумает эдакое — раздобудет тонкую резиновую трубку и по утрам, когда она занята посадками в огороде, станет втихаря отцеживать из бочонка.

— Дед, ну айда! — опять заныл Егорка.

— Все, все, внучек. — Кряхтя, дед слезал с печи, кхекал, отламывал от краюшки хлеба маленький кусочек, бросал в свой беззубый рот и начинал собираться. — Вот теперь, Егорка, мы с тобой аки птахи полетим. — Он влезал в валенки с галошами, которые носил в любое время года, надевал старый застиранный пиджак с отвислыми карманами и, главное, картуз — фуражку-сталинку с износившимся, сломанным посередине козырьком. В этой фуражке, с густыми, тронутыми зеленью усами и хитрым прищуром он немного походил на «вождя всех времен и народов», портрет которого висел на кухонной стене вместе с откидным численником.

Перед тем как выйти за ворота, Яков Лазаревич еще раз одергивал пиджак, поправлял фуражку, точно собирался на ответственное свидание.

— Деда, а правда полетим?! — светясь от радости, пищал Егорка. — Ты же говорил, что как птицы.

— Ну, не сразу, внучек, не сразу. Погодим малость. Погодим, а потом разгонимся, да как… ух, только пыль столбом.

— И нас никто не догонит?

— Никто!

— И даже бабушка?!

— Ну, нет, бабушка, она кого угодно догонит. Она даже эроплан может догнать.

— Ну да?! — Егорка смотрел на деда с сомнением. — А, а на чем она догонит? — Егорка продолжал с недоумением смотреть на деда снизу вверх.

— Как «на чем»?! А ты видел в углу у крылечка метлу?

— Да это только в сказках, — разочарованно махал рукой внук и отворачивался.

— Не скажи, брат, не скажи. Ты-то вот спишь по ночам, а она летат. Сядет на свою метлу и айда в лес, только пятки сверкают.

— А почему в лес-то, зачем ей в лес да еще ночью… и босиком?! — У Егорки вновь глаза вспыхивали любопытством, и он поворачивался к деду.

— За травами за волшебными, за травами, Егорка. А босиком, потому что на метле иначе нельзя, люба обувка слетат. — Дед был серьезным и даже задумчивым. — И все это, — добавлял он, подходя к воротам, — между нами, Егорка. Смотри, не выдай. — Последние слова он проговорил заговорщицким шепотом, с опаской оглядываясь назад.

— Вот это да!!! — Егорка и верил деду, и не верил. Дед частенько рассказывал всякие небылицы, но чтобы про бабушку такое…

— А что она делает из этих трав волшебных? — тоже шепотом спрашивал он.

— Тс-с, — дед прижимал корявый палец к своим усам, — этого никто не знат. Я за ей полвека слежу, но так и не разгадал этой тайны.

— Ну а теперь все, отворяй ворота, Егорка, — говорил дед торжественно, готовясь к выходу на улицу.

Выход за ворота всегда был большим событием. Это во дворе ты мог ходить в чем попало и как попало, говорить, кричать, петь, но, выходя на улицу, ты попадал в другой мир — на всеобщее обозрение. Здесь ты официально заявлял о себе. Тебя приветствовали, оценивали вид, настроение, здоровье. В свою очередь, оценивал и ты. Именно на улице создавалось о человеке мнение, здесь он обсуждался и осуждался. Улица знала все. Она тоже была домом.