Тайна Ольги Чеховой - [98]

Постепенно становилось ясно, от чего избавлена Оленька и ее дочь. Тысячи немецких женщин, мужья которых были убиты или взяты в плен, сгонялись на развалины немецких городов, лежащих в руинах. Иногда лопатами и кирками, а зачастую просто руками они разбирали запекшиеся обломки домов. По возвращении домой — куда они могли вернуться, если большинство зданий были разрушены? — их не ждал сытный ужин. В стране царил жестокий голод, мало кто выпекал хлеб, картофельные поля были вытоптаны танками, выживший в тотальной войне скот реквизирован на нужды победивших армий, самой распространенной женской профессией стала проституция. И ясно было, кого в этом ужасе винить, но возникал вопрос: почему этих виновных поддерживал немецкий народ?

Похоже, Оленька была от этого ограждена. Правда, она сама в своей книге «Мои часы идут иначе» в пандан со своими часами пишет об этом времени иначе.

Донесение Оленьки послевоенного времени

«29 июня 194 года меня привезли в Берлин. Я живу в своем дачном домике в Глинеке со своей дочкой Адочкой и внучкой Верой.

Я часто обращалась к советскому начальству и требовала посодействовать в освобождении из плена Адочкиного мужа, гинеколога Вилли Руста. Он не был военным врачом, но в последние месяцы войны был мобилизован, как все мужское население Германии от 16 до 60 лет, и оказался в плену у англичан. В конце концов Вилли Руста перевели в лагерь военнопленных в советской зоне, где он стал врачом в лагерной больнице.

И в один прекрасный день он в машине «скорой помощи» подъехал к нашему дому.

Как только он вернулся из английского плена домой, мы буквально из ничего каким-то чудом соорудили ему маленькую клинику. Аде и ее мужу нужны новые источники средств к существованию, а больных, к сожалению, было больше, нежели здоровых.

Мы вспарываем перины и делаем из них подушки, собираем одеяла — все это на обмен, потому что от денег никакого толку, они ничего не стоят. Посылки, которые шлют друзья из Америки, идут туда же.

Наши драгоценности все еще зарыты в саду, в котором садовник вместо цветов теперь выращивает капусту и свеклу.

Проходящие оккупационные части застрелили двух моих собак, остался лишь сеттер Шнуте. Но очень скоро наш маленький зверинец пополняется: благодарные пациенты дарят своему доктору ягненка, поросенка, а затем козочку, индюка, двух уток и кролика.

По мысли наших добрых дарителей, эти звери когда-нибудь должны быть забиты, чтобы наполнить наши опустевшие кастрюли и сковороды, вот только кто забьет их?..

Каждый раз, когда у нас снова подводит животы, мы украдкой смотрим на ягненка, или утку, или петуха и потом испуганно встречаемся взглядами: кто решится? Никто. Думаю, и сегодня большая часть животных доживала бы до старости, если б каждый сам должен был убивать тех телят, кур и так далее, которых он вознамерился съесть.

Во всяком случае наш зверинец растет и множится. Время от времени животные умирают естественной смертью от старости. В основном же опять подтверждается истина: в тяжелые времена выгодно быть известным. Солдаты и служащие оккупационной администрации, с которыми приходится сталкиваться, предупредительны со мной. Более того, некоторые просят фотографию — за это я иногда получаю от французов белый хлеб или вино, от русских — водку, сахар или перловку, а от американцев — в большинстве случаев сигареты. Блок сигарет на черном рынке, где есть почти все, дороже золота…

Тем временем, несмотря на некоторое улучшение, жизнь складывается так, что спустя двадцать пять лет мне снова приходится начинать все сначала. И вновь возникают параллели с временами русской революции, когда молодые актеры создали гастролирующую труппу «Сороконожка»; сегодня мы тоже из ничего собираем ансамбль и ездим по стране.

Мы играем один из моих спектаклей, «Черно-бурая лиса». Муфта, прославившаяся в этой постановке, все еще хранится у меня…

Подъезжаем к пропускному пункту границы оккупационной зоны у Хельмштадта. Обыскивают грузовик с реквизитом и мой маленький «фиат». Солдаты ищут беглецов, драгоценности и валюту.

На грузовике, помимо сценических декораций, деревянный ящик с аксессуарами, динамо-машина для освещения сцены, софиты и костюмы для двух рабочих сцены.

В качестве костюмерши едет моя личная портниха, живущая в русском секторе в Берлине, у которой по какой-то причине нет пропуска. Она использует нашу «колонну», чтобы уехать «на Запад».

Мы прячем фройляйн Эрику вместо реквизита в этот деревянный ящик с тяжелым амбарным замком.

Осмотр затягивается, мы беспокоимся о фройляйн Эрике — ведь в ящике нечем дышать, однако изображаем невозмутимость. Солдаты тянут время, мы переглядываемся. Я размышляю, стоит ли мне заговорить с постовыми по-русски. Это может ускорить дело, а может и нет… Наконец все вроде бы в порядке. И тут один молоденький советский солдат спрашивает меня:

— Ты играешь «Черно-бурую лису» — а где же лиса?

Обескураживающая логика этого вопроса вдруг поражает воображение и его товарищей: черт, как это им сразу не пришло в голову, где же лиса?.. Я объясняю, что мы — цирк и наши лисы, голодные и свирепые, заперты в багажнике. Мне почему-то верят.