Тайна Карлоса Кастанеды. Анализ магического знания дона Хуана: теория и практика - [29]

Таким образом, "поиски абсолютной свободы" (что является предметом магической дисциплины дона Хуана) бесконечно важны для человека в трех аспектах. Во-первых, свобода — единственное условие, при котором возможно адекватное восприятие и постижение Реальности, нагуаля. Во-вторых, психологически свобода есть окончательная реализация внутренней гармонии субъекта, наивысшее счастье личности, преодолевшей ограничения эго. В-третьих, свобода — факт не только перцептивный или эмоциональный, но и (что самое важное) реальный, так сказать, «физический». Ибо свобода в абсолютном своем проявлении восстанавливает единство внешней и внутренней Реальности, что приведет к совершенно иному способу функционирования целостного существа. Свобода, по дону Хуану, способна превратить человека в бессмертное и могущественное существо, которому доступны беспредельные миры нагуаля. Потому как подлинная магия рождается из свободы, питается ею и воплощается в ней. Ведь, в конечном счете, нагуаль и есть свобода, вечно ждущая нас за порогом самой хитроумной темницы на свете — человеческого "описания мира". Хватило бы только умения и сил, чтобы осуществить побег.

ГЛАВА 2. СОТВОРЕНИЕ ТОНАЛЯ

Когда мы спим, мы не знаем, что видим сон. Во сне мы даже гадаем по сну и, лишь пробудившись, узнаем, что то был сон. Но есть еще великое пробуждение, после которого узнаешь, что все это — великий сон. А дураки думают, что они бодрствуют и доподлинно знают, кто они: "Я царь! Я пастух!" Как тупы они в своей уверенности! Ты и Конфуций — только сон. И то, что я называю себя сном, — тоже сон…

Чжуан-цзы

1. Сны разума

Общее чувство, что с реальностью у нас не все в порядке. отдаленно преследует перегруженную баржу человеческой культуры от самых истоков ее многотрудного пути по океану беспощадного Хроноса. Мы словно бы вечно стараемся утаить от сознания некую внутреннюю недостаточность, тревожную призрачность целей и туманную неубедительность продукта. Вся кропотливая деятельность людского общежития, непрерывная жажда устроения порядков, возведения громоздких колоссов, вся крикливая и напыщенная суета как будто призвана сохранить в тайне врожденный порок самого нашего бытия. В минуты остолбенения, когда масса искусственных переживаний, рожденных помрачением от энтузиазма, валится через край, мы вдруг видим себя возбужденными лунатиками — героями торопливого сна. Такой кризис тотальной вовлеченности сознания в лабиринты самоосуществления разума настигает человека тем чаще, чем активнее он переживает. Философы и поэты, интеллектуалы и художники особенно страдают от этого, и тогда сомнамбулизм жизни накладывает свой отпечаток на их творчество.

Почему именно сон, сновидение так часто становится символом бурного потока жизни — и не только в литературе или искусстве, но в философии, в самом фундаменте миросозерцания, будучи если не предельной, то крайне причудливой гранью саморефлексии? Разве не знаменательно, что во сне мы неосознанно находим многостороннее подобие той неумолкающей буре страстей, что увлекает человека к блаженству и гибели? Сноподобие бытия повсюду настигает нас — и в круговороте отчаянных стремлений, и в напряжении последовательного, надолго спланированного труда, и в созерцательном покое притихшего отшельника. Да и первоначальное понимание сна было глубже, проникновенней нынешнего. Древний человек яснее переживал сходство зыбкой ткани сновидения и внятного вещества яви. И здесь и там он видел всепроникновенность, неустранимость, навязанность извне (как часто мы ощущаем себя во сне пленниками ситуаций, движущихся согласно эфемерным, но неизбежным законам вопреки всякой воле, всякому намерению!). Мы способны лишь прервать сон, каким образом и поступаем, столкнувшись с нелепым ужасом или тягостным давлением. Но ведь и в яви, когда страдание бодрствующего преступает последнюю черту, он повторяет ту же, единственную процедуру — сходя с ума, впадая в летаргию, умирая от горя или даже убивая себя. Внимательный взгляд открывает, что сновидение содержит в себе почти зеркальное повторение основных качеств дневной, «трезвой» жизни. Соотношение реального и мнимого так же условно, самодовлеюще и непостижимо, так же зависит от игры сил, сознанию невнятных — то ли внешних, то ли внутренних. У сна своя рациональность и свое безумие, свои закономерности и случайности — совсем как наяву. Мифологическое чувство первобытного человека признавало во сне реальность (австралийские аборигены, например, даже полагали в сновидении начало мира), а мудрец и мыслитель находил в реальности сон. Уже более двух с половиной тысяч лет назад Чжуан-цзы столкнул мир сна с миром яви и не нашел опоры — два зеркальных отблеска, и только. Помните его притчу о мотыльке? Ее любят повторять и по сей день. Как-то Чжуан-цзы увидел сон, в котором он был порхающим мотыльком, а когда проснулся, то так и не смог решить: то ли он Чжуан-цзы, которому снилось, что он мотылек, то ли мотылек, которому снится, что он Чжуан-цзы. Теперь мы больше склонны рассматривать подобные парадоксы как шутку, хотя критерии, по которым мы узнаем бодрствующее сознание (последовательность и ясность восприятия, устойчивость картины мира, повторяемость, предсказуемость, узнавание), только на первый взгляд безупречны, а по сути — условны и легко опровергаемы. Общий корень, сердцевина любого переживания, абсолютный детерминатор человеческого восприятия неизбежно присутствует наяву и во сне одинаково безусловным императивом, представленным полно, ярко, многообразно. Этот корень, питающий живою водой грезы дня и грезы ночи, всегда как бы внеположен собственному творению, его не отыщешь в грубых ассоциациях и простейших физиологических импульсах. Очевидное и никуда не ведущее рассуждение типа "Вам приснился бой и пушечная канонада, потому что той ночью была гроза" удовлетворяло в свое время лишь поверхностный ум самого вульгарного материалиста. Даже по столь ничтожному поводу одному приснится война, а другому — праздник с фейерверком. А дальнейшие события в сновидении могут завести так далеко, что только плечами пожмешь — какой уж тут гром! И толкователю-фрейдисту с его колодцами и шляпами, палками и лестницами придется отчаянно врать, притягивать за уши покойных родственников, инфантильную сексуальность, конфликты, комплексы, табу, чтобы все это хитроумие беспомощно оцепенело перед лицом яркого переживания калейдоскопической вереницы все новых и новых картин. Ибо корень сна есть некая идеальность, кладезь всех запечатленных восприятий и выученных приемов воспринимать, опыта в самом широком смысле этого слова. Чем богаче опыт, тем разнообразнее конкретика сна. Животные тоже видят сны, но только у человека идеальность распространилась в таком неслыханном масштабе и, самое главное, стала предметом для самой себя, получив бесконечную перспективу самоотражения. Мы обрели способность заниматься снами наяву, когда блуждаем в извилистых коридорах отражений. Более того, основную часть времени мы проводим там, а утомившись, горько восклицаем: "Ах, эта жизнь — только сон!" Животные, должно быть, не чувствуют лунатизма собственного бытия, а человек смог совершить это важное открытие. Нам следует быть благодарными своей утомительной идеальности и тому аппарату, что безостановочно порождает ее — мы привыкли называть его разумом.