Тайна доктора Хента - [19]

Чёрч долго, но безуспешно оспаривал этот пункт.

– Вы сами должны понимать, – убеждал он Улисса, – что мы, деловые люди, не сумеем, конечно, разобраться в сложных научных проблемах. Но нам небезынтересно знать, какими средствами вам удается достигнуть таких удивительных результатов. Я не вижу оснований, почему вы должны хранить это в тайне от двух-трех учредителей Общества, людей, столь заинтересованных в судьбе вашего открытия.

На это Улисс отвечал своими претензиями:

– По непонятным мне причинам вы настаиваете на том, чтобы никто не знал о наших взаимоотноше­ниях.

– Поверьте, у нас есть для этого веские основания, – говорил Чёрч. – Одно дело, когда широкая публика знает о том, что Общество покровительствует талантам. Это придает всему характер благородства, естественности, романтики. Другое дело, если широкая публика узнает, что дело связано с искусственным возбуждением талантов. Получится совсем иное. Поблекнет романтика, пойдут нежелательные толки, к вам хлынет стая репортеров, которая зальет потоком клеветы и вас и нас.

– Да. Я согласен с этим. Но у меня есть основания, по крайней мере, до определенной поры, никому не говорить о составе препарата. Исключение я сделал бы для ученых, фамилии которых готов назвать. Вот их список. С этими людьми я хотел бы посоветоваться.

Чёрч взял бумажку и ушел.

Спустя два часа он вернулся с этим списком и категорическим тоном заявил:

– Не может быть и речи. Мы, – я имею в виду учредителей Общества, – не верим в лояльность этих ученых.

– Тогда пусть это остается тайной для всех, – сказал Улисс. – Я никому ничего не скажу.

Обернувшись к сидевшей в кресле Лайге, он сказал:

– Все это я сделал для тебя.

– Ваша супруга достойна уважения, – заметил Чёрч. – Больше того, будь мое право, я назвал бы препарат ее именем – лайгамицин. Прекрасное название!

Лайга благодарно улыбнулась Чёрчу и выжидательно взглянула на мужа.

Необычайная суровость сковала лицо Улисса.

– Нет! – сказал он решительно. – Препарат, который должен сделать людей талантливыми и счастливыми, я назову милотицин.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

О первых месяцах жизни Люо лаконично, но точно рассказывают странички из дневника, который вел доктор Улисс Хент.

О языке ученых часто говорят со снисходительным пренебрежением, как о скупом, бесцветном, лишенном образов и ярких эпитетов…

Ну, что ж, нежным словам о цветущей магнолии и бледно-зеленых лунных ночах не дружить с математическими формулами и с предельно сжатыми, на тем не менее очень длинными и нелегко воспринимаемыми фразами философского трактата. Каждому произведению – свой стиль. Стиль ученого не заслуживает осуждения. Он краток, сух, но сколько подлинной страсти, какие чувства скрываются подчас в скупых строках труда ученого и, главным образом, между строк. То, что написано между строк, познаешь, только изучив жизнь и труд ученого, зная его быт, его радости и печали, успехи и неудачи.

Наука отнюдь не бесстрастна. Она не может быть бесстрастной, ибо наука – это творчество, горение, буря страстей, бездна человеческих чувств. Но, в отличие от писателей, призванных покорять души людей, люди науки обращаются к мозгу человека. Их язык должен быть как можно более краток и безусловно точен.

Поэтому мы и обращаемся сейчас к дневнику ученого.

Как у всех ребят, у Люо были пухленькие, словно перевязанные ниточками, ручки и ножки; круглое, совсем беззаботное личико, с черными, постоянно ищущими глазками; пучок шелковистых волос, торчащих на макушке. В общем, мальчик как мальчик. Но у него очень рано стало заметно необычное. Те места из дневника доктора Хента, где говорится об этом, мы приведем, а места, не представляющие интереса, опустим.

Итак, несколько выдержек из дневника доктора Улисса Хента.

10 февраля. Люо два месяца. Он лежит в люльке и бессмысленно глядит в пространство. В передней раздался звонок: кто-то пришел. Глазки Люо остановились. Он слушает? Я попросил госпожу Ричар выйти и позвонить. Опять то же. Люо застыл, как будто прислушиваясь.

12 февраля. Люо накормили, запеленали. Он лежит спокойно, видно, сейчас уснет. Раздался резкий звук: мать опрокинула стакан, и он ударился о графин. Люо повернул голову в ту сторону, откуда послышался звук. Надо узнать у педиатра, когда дети начинают реагировать на звуковые раздражения. Может быть, милотицин уже действует?

14 февраля. Люо плакал. Мать взяла его на руки, но он не успокаивался. Я сел за пианино, взял несколько аккордов. Люо неожиданно затих. Я перестал играть – он снова заплакал.

20 февраля. Госпожа Ричар, успокаивая Люо, запела какую-то однообразную песенку. И Люо вдруг начал тянуть «а-а-а, э-э-э». Не в тон госпоже Ричар, но одним тоном.

1 марта. Люо засыпает только под песню. Ничто другое не может заставить его лежать спокойно.

10 марта. Боюсь ошибиться, но мне кажется, что у Люо появилось чувство ритма. Госпожа Ричар однообразно напевала: «а-а-а! а-а-а! а-а-а!» Люо повторяет за ней, соблюдая тот же ритм.

14 марта. Мать поет. Люо вторит ей звуками «а» и «э». В тон. Да, в тон! Госпожа Ричар уверяет, что он «берет» «фа» и «си» – основные ноты ее колыбельной песни.