Тайна Черной горы - [47]

И сейчас за столом у Чухониных, своей дальней родни, когда мужики затеяли разговор о геологах, обусваивающихся в Мяочане, об их молодом начальнике Казаковском, невольно припомнил ту встречу и весь разговор. Хмель вовсю бродил в его голове, но мысли не путались. Семен Хлыбин обнял одной рукой быстро опьяневшего Терентия, а другой держал стакан, наполненный коньяком, и горячо говорил племяннику в ухо, говорил громко, уверенно и убежденно в своей конечной правоте:

– Вот посмотришь… Посмотришь!.. Придет к нам инженер товарищ Казаковский!.. Такие деньги-бумажки на дороге не валяются!.. Как там шибко на олове не платят, а на золотишке мы ихний козырь перешибем! Перешибем!.. Три ихних зарплаты!.. Три, да в придачу еще и премии. Да ко мне из самого ихнего управления любой прибежит за такие бабки. Любой! – Семен Хлыбин расходился и горячился, видимо, где-то внутри задетый за живое отказом Казаковского переходить на работу в артель старателей, и обещающе утверждал, поднимая стакан: – Переманим!.. Нам только такой нужон!.. А с ним-то мы такие развороты механизации сотворим, что только гул пойдет по всей тайге!.. Во! Из носу кровь! – и снова обнимал Терентия. – И ты, племяш, давай… к нам!.. Идет?

– Ты, Семен, не сманивай, – встрял в разговор дед Мокей, изрядно захмелевший, но чутко прислушивающийся к словам Хлыбина. – Не сманивай!

– Да я что? Я не сманиваю, – ответил Семен. – У нас по доброй воле. Пусть сам решат свою судьбу.

Терентий молчал. Такие вопросы надо решать на трезвую голову. Надо решать… Надо решаться… Наталка-Полтавка уехала… Уехала! А ему что одному здесь делать?..

Глава шестая

1

Дорога к штольне, прорубленная сквозь дремучую тайгу, да не очень чисто выровненная ножом бульдозера, «плохо побритая», как шутили местные острословы, петляла, делала зигзаги по склону крутолобой сопки, постепенно набирала высоту, уходила туда, где одно над другим темнели отверстия от больших рукотворных нор, пробитых горизонтально в скалистом теле Черной горы, и, минуя отвалы, двигалась еще выше, на самую макушку, где в распадках и на площадках тыкались своими вершинами в хмурое осеннее небо буровые вышки. Дорога была по местным, таежным, условиям вполне приличной, по ней могла катить-двигаться любая машина, хоть трактор с прицепом, хоть серьезный грузовик, хоть юркий старенький газик начальника геологической экспедиции. Но рассчитана она была, как подметили языкастые люди, лишь на «одностороннее движение», поскольку встречным машинам, особенно зимой, на ней не разойтись, не разъехаться, кому-то придется уступать, подавать назад до ближайшей поляны, потому как узкая вышла дорога. Впрочем, если говорить откровенно, эти вопросы пока никого не волновали, поскольку к штольням и к буровым каталась главным образом видавшая виды полуторка, крытая блекло-серым брезентом, выгоревшим на солнце и морозе, а в ненастье, особенно зимой, по ней двигался, натужно урча, гусеничный трактор с прицепом, крытым таким же выгоревшим блекло-серым брезентом. На этих транспортных колесах возили не регулярно, а по мере надобности, и оборудование, и запчасти, которых вечно не хватало, и трубы, и горюче-смазочные материалы, и все другое, необходимое для работы горнопроходческих бригад и буровых, и регулярно, три раза в сутки в одни и те же часы, возили смены буровиков и горняков, да еще отдельными рейсами взрывника Василия Манохина с его нетяжелым, но опасным грузом.

Вот и сейчас этот самый грузовик-полуторка деловито пофыркивал, карабкался по склону Черной горы, отмеряя потертыми скатами колес знакомые километры да углы-повороты первой дороги, пробитой здесь сквозь вековую тайгу. В кабине рядом с шофером находился взрывник Василий Манохин, человек еще молодой годами, недавно отслуживший на флоте, которого в поселке в глаза и за глаза называли уважительно ласково Васёк-Морячок, как бы отдавая дань его безобидному доброму нраву и его безмерной любви ко всему морскому. Сквозь распахнутую брезентуху и расстегнутый ворот рубахи проглядывала полосатая тельняшка. Впрочем, ворот у него был расстегнут всегда, в любую погоду, и всегда просматривался щеголевато край тельняшки – и не какой-нибудь обыкновенной, а гвардейской, самой ценной, имея в виду, конечно, не стоимость, а ее значимость. Он подчеркнуто гордился, что служил именно в гвардейском морском экипаже. А вот должной суровости и мужественности служба морская на его облике не отложила. Имел Васек-Морячок довольно приятную наружность, не затуманенную заботами, поскольку жизнь еще не успела оставить на его лице своих памятных меток и нацарапать морщин.

Васёк-Морячок сидел рядом с шофером и держал на коленях увесистый рюкзак со взрывчаткой. Впрочем, если быть точным, сама взрывчатка лежала в кузове, в деревянном ящике, а в рюкзаке находились чувствительные капсюли-детонаторы да мотки бикфордова шнура.

– Ты, Степаныч, потом на какую буровую двигаешь? – спросил взрывник шофера.

– Я-то? На верхнюю, что в распадке. К Сурикову, – ответил Степаныч, мужчина крупный и рыхлый, с оспинками на сером лице. – Бочкотару порожнюю заберу. А что?