Тайна Биг Боу - [8]

и тянулась справа налево до точки под левым ухом. Верхняя часть трахеи разрезана, так же как и яремная вена. Мышечное покрытие сонной артерии было рассечено. На большом пальце левой руки был небольшой порез, выглядевший как продолжение раны. Руки были сцеплены под головой. На правой руке не было никаких следов крови. Покойный не мог нанести себе эту рану сам. Был использован какой-то острый инструмент, например, бритва. Рана могла быть нанесена левшой. Нет никаких сомнений в том, что смерть была мгновенной. Робинсон не обнаружил никаких признаков борьбы ни на теле, ни в комнате вообще. На туалетном столике доктор заметил кошелек, лежавший рядом с большой книгой мадам Блаватской по теософии. Сержант Раннимед обратил его внимание на тот факт, что дверь, по всей видимости, была заперта на замок и задвижку изнутри.

Присяжный: Я не могу утверждать, что рана непременно была нанесена правшой. Я не могу сделать никаких предположений насчет того, как убийца проник в комнату и как ее покинул. Представляется крайне маловероятным, что покойный мог сам нанести себе подобную рану. Кроме того, в комнате обнаружились следы тумана с улицы.

Полицейский констебль Уильямс показал, что он дежурил ранним утром четвертого числа сего месяца. Гловер-стрит находится в пределах того участка, который он обходил. Он не видел и не слышал ничего подозрительного. Туман был не очень плотным, но все же достаточно неприятным. Констебль проходил по Гловер-стрит около половины пятого. Он не видел ни мистера Мортлейка, ни кого-либо еще, кто выходил бы из дома.

Заседание суда было отложено. Коронер и жюри присяжных отправились в дом номер одиннадцать по Гловер-стрит, чтобы осмотреть спальню покойного и остальной дом. В вечерних газетах появилась заметка: «Тайна Боу становится все более запутанной».

Глава III

До возобновления расследования все несчастные бродяги, взятые под арест, были освобождены от подозрений, как невиновные. Среди их преступлений не нашлось ни одного дела, которое стоило передать хотя бы в мировой суд. Улики, собранные полицией, были подобны поросли незрелой ежевики на изгороди в такой сезон: следователи собрали их в изобилии, но среди них не оказалось ничего стоящего. В результате полиция так и не смогла найти ключа к разгадке тайны.

Смерть Артура Константа стала темой для разговоров повсюду — у домашнего очага, в железнодорожных вагонах, в пивных. Мертвый идеалист имел знакомства в самых разных сферах. В Ист-Энде и Вест-Энде, в Демократической лиге и церквях, в ночлежках и университетах — словом, повсюду люди скорбели о его печальном конце. Какое несчастье! И какая непроницаемая тайна!

Свидетельства, полученные в заключительной части дознания были менее сенсационными — больше не было свидетелей, которые могли бы навести коронера на след преступника. Допрошенные ранее были по большей части родственниками и друзьями погибшего; они рассказывали о том, каким он был при жизни. Его родители были мертвы, возможно, к счастью для них, родственники же виделись с ним редко и потому знали о нем так же мало, как и другие. Нет пророка в своем Отечестве, и даже если он переезжает, ему желательно оставить семью дома. Его друзья представляли собой разношерстную компанию, ведь друзья одного человека не обязательно дружат между собой. Однако их несхожесть делала рассказ о покойном тем более поразительным — ведь их показания о нем соответствовали друг другу. Они рассказывали о человеке, который никогда не приобретал себе врагов, поступая сколько-нибудь корыстно, и никогда не терял друзей, даже если ему приходилось нести ради них потери. Они рассказывали о человеке, чье сердце переполняли мир и доброта, которые он стремился нести всем людям земли; о человеке, у которого рождественское настроение длилось не один, а все триста шестьдесят пять дней в году; о человеке, блестящий интеллект которого работал на благо человечества, а не только для него самого. На ниве человечества он был виноградарем, который никогда не жаловался на незрелые плоды своего труда. Они рассказывали о человеке одинаково бодром и мужественном, забывавшем о собственном «я», что является лучшим противоядием от отчаяния. И всё же была и в его душе та малая толика боли, что нарушала эту гармонию и придавала ему человечности. Ричард Элтон, его друг детства, а ныне викарий из Сомертона, что в Мидлэндшире, передал коронеру письмо, написанное покойным за десять дней до смерти, и некоторые отрывки из него коронер зачитал вслух:

«Знаете ли вы что-нибудь о Шопенгауэре? Я хочу сказать, что-нибудь помимо распространенных в обществе заблуждений? Я ознакомился с ним недавно. Вполне приемлемо, хоть он и не лишен изрядной доли пессимизма. Его эссе «Страдания человечества» читается легко. Поначалу его уподобление христианства пессимизму (эта тема затронута в эссе «Суицид») ослепило меня, как смелый парадокс. Но в этом есть своя правда. Поистине, вся тварь совокупно стенает и мучится доныне, а человек — это деградировавший монстр, и грех довлеет надо всеми нами. Ах, мой друг, я расстался со многими иллюзиями, когда переехал в этот неспокойный людской муравейник, полный грехов и страданий. Что за свою жизнь может сделать один человек — да хоть миллион людей — против коррупции, вульгарности и убогости нашей цивилизации? Я чувствую себя чем-то вроде слабого отблеска медяка во мраке замка Иблиса