Тайна аптекаря и его кота - [13]

Но я, конечно, стал отвечать, коли спрашивает:

— Да всё грызёт! И пожар, и как повязали нас и на рудники повезли… Но пуще всего тот день проклятый, когда узнал я…

Задышал я часто-часто, и видно, наверное, по мне стало, что вот ещё миг — и зареву.

— Смотри на свечи, Гилар, — ответил мне господин. — Смотри на свечи!

А голова, между прочим, кружится, когда долго так смотришь. И глаза тяжестью наливаются, а в ушах начинает звенеть. Тонко-тонко, вроде как маленький голодный комарик. Перед глазами огоньки расплываются, уж и не поймёшь, сколько их всего и какого они цвета. Потому что не стоят они на месте, а пляшут, круги водят, и кажется мне, что это не огоньки близкие, а совсем даже далёкие звезды, и вокруг черным-черно, как в тёмном чулане. И не понять уже, где тут верх, а где низ, где право, а где лево. Какая-то огромная холодная пустота передо мной распахнулась, и затягивает меня туда, как водоворот случайную щепку.

А потом вроде развиднелось перед глазами, пришёл я малость в себя, и где же оказался? Знакомая какая комнатка! Маленькая, четыре локтя на шесть, бревенчатые стены, под потолком пучки сухих трав свисают, в окошко малюсенькое луна Гибар светит, и пол вроде как серебром залит. Хотя на самом деле понимаю я, что обычный дощатый пол, и даже не очень чистый. Но пол ладно — запах-то, запах! Какой тут тяжёлый дух стоит! Это от лежанки, откуда смотрит на меня, десятилетнего, матушка моя, Хаамайи.

Всего каких-то два месяца прошло — а высохла она, почернела. Губы сизые, точно ежевичных ягод поела, но не от ежевики такой цвет, а от серой немощи. И под глазами желтизна, скулы остро выпирают, а волосы стали серыми и ломкими. И голос такой же, подстать волосам.

— Ну, как у тебя день прошёл, Гилар? — спрашивает. Медленно слова из сизых опухших губ выползают, и каждое слово точно горячая капля воска — обжигают до слёз.

— Хорошо, матушка, — отвечаю, присаживаясь рядом и дотрагиваясь до шерстяного одеяла. — С ребятами на ручье играл, запруду ставили, навроде как у бобров. И ещё бегали наперегонки в ближнем перелесье, я обогнал Миухири и Тайилая, а меня Гирхаль обогнал…

Легко вылетают слова из моих губ, недаром же как только говорить научился, так и сказали про меня: язык без костей. И знал бы кто, как от каждого этого слова тошно! Знала бы матушка, чем на самом деле день мой был занят! Может, и хорошо, что ослабли её глаза, и в лунном свете не может она различить синяки на лице моём и на руках, по локоть голых. Не то непременно бы спросила…

Да она и так спросила:

— Не обижает тебя дядя Химарай?

И снова напрягаю я свой бескостный язык и чувствую, будто в нём, в языке, целый скелет вырос:

— Что ты, матушка! Он добрый, он меня учит, как блюда всякие посетителям готовить, как деньги считать!

Ага, учит! Конечно, учит. Новая картинка вылепилась из лунного воздуха: красное дядюшкино лицо, маленькие, словно рачьи, глазки, скрипучий голос:

— Я тебя, поганца, научу, как считать гроши!

Лицо его становится огромным, пышет от него жаром раскалённой докрасна печи, а плеть в его руке кажется клубком змей. Я лежу вниз лицом на широкой лавке, но всё равно почему-то вижу и ухмылку толстых губ, и отвислые щёки, и как ременные тонкие хвосты, злобно свистя, впиваются в голое тело. Боль пронизывает меня всего — от макушки до пяток, но боль от наказания плетью — вовсе не самое страшное. Дядюшка Химарай способен и на большее.

А ведь всего три месяца назад было не так. Была весна, распускались белые первоцветы в саду, и жив был мой батюшка, и бегал я с мальчишками запруду строить.

А потом тот день… повозка, запряжённая парой быков, и кто-то назойливо стучит в наши ворота, работники вынимают засов, и повозка неспешно вкатывается на двор, скрипят колёса по каменно-твёрдой, утоптанной земле, я выбегаю из дома, шмыгнув сопливым носом — малость простыл накануне, но как же не выбежать, когда привезли что-то интересное… и тут я вижу, что привезли, и воздух в моей груди становится горячим, словно пар над кипящим котлом…

От похорон остались только картинки обрывочные. Тёмно-бурые, почти чёрные комья земли, пронзительный запах сырости… и дождевой червяк, розовой загогулиной устроившийся на одном из комьев. Тело, завёрнутое в белый холст — словно мешок муки, глубокая яма, похожая на шрам — и белое медленно опускается в чёрное… Мамины пальцы стискивают мне плечи, а седенький брат Галааналь что-то нараспев читает… но я не разбираю слов, они сливаются в серую пыль, и кажется мне, что я лежу и смотрю в хмурое, набрякшее скорым дождём небо, а пыль эта ложится на меня, и с каждым мигом становится её всё больше и больше, и давит она на сердце, страшно давит, не даёт сделать вдох.

И снова красное, потное лицо дядюшки, младшего отцова брата. Слова вылетают из чёрной щели его рта как раздражённые осы. Нахлебник, захребетник, дармоед, свиное дерьмо, спиногрыз, оглоед, неблагодарная тварь, вонючий крысёныш… и после каждого слова — хлёсткий удар плетью. Эту плеть — с длинной бурой рукоятью, с пятью тонкими хвостами с узелками на концах — я ненавижу ещё сильнее, чем дядюшку Химарая. Мне она почему-то кажется живой. И не просто живой, а обладающей разумом и волей. Но это чёрный разум и чёрная воля. А дядюшка что… дядюшка — раб плети.