Таврия - [78]

— Где ее похоронили? — спросила девушка, помолчав.

— Серафиму? За Герцогским валом. Барыня настояла, чтоб подальше… Не на виду… Эх!.. «В цимбалоньки тнуть, тнуть, тнуть…»

В дверь постучали.

— Можно, — насторожилась Любаша.

Вошел паныч Вольдемар, веселый, ребячливый, в расстегнутой рубашке с засученными рукавами, с какой-то коробкой в руке.

— Я на минутку, — остановил он Любашу, которая бросилась уже было бежать к двери.

Ганна закрылась простыней по самую шею, всю ее обдало приятным жаром, хотя стыда оттого, что паныч застает ее в постели, она не ощутила. После того как он в фельдшерской так долго и возбужденно смотрел на нее, она уже как бы побывала с ним в какой-то недозволенной близости.

Поставив коробку на стол, Вольдемар обратился к Ганне, радостно озабоченный и немного смущенный:

— Ну, как тебе?

Подумав, Ганна ответила протяжно:

— Луч-ше…

И смотрела на паныча смелым, изучающим взглядом.

— Главное, чтоб не скучала по степи… Ты уже тут, Любаша, развлекай ее… Можешь позвать вечером Яшку-негра, пусть поиграет вам на гитаре… А я сейчас в Геническ. Что тебе привезти из Геническа? — любезно обратился он к Ганне.

— Ничего мне не надо, — ответила она, хотя ей была приятна сама возможность заказывать, приятно было чувствовать свою власть над этим молодым миллионером, что мог бы с потрохами закупить всех криничанских богатеев Огиенков, от которых она в свое время столько натерпелась.

— Вот как управлюсь немного с делами, повезу вас к морю… Ты хочешь видеть море, Аннет?

— Не называйте меня Аннет… Я — Ганна.

Паныч засмеялся:

— Хорошо, не буду… Так поедешь к морю, Ганна?

— Посмотрим.

Заботливо коснувшись мимоходом горячего подбородка Ганны и пожелав ей поскорее поправиться, паныч оставил комнату.

Ганне понравился этот визит. И то, что паныч постучал в дверь, спрашивая разрешения, прежде чем войти, и что задержал в комнате Любашу, чтоб не оставаться им наедине, и деликатная речь — все это было новым для Ганны, непривычным после грубости, среди которой она росла, после тяжеловесных шуток, которых она наслушалась от каховских барышников. Правда, когда он мимоходом провел рукой по ее подбородку, Ганну передернуло, а когда, выходя, он окинул взглядом ее тело, то Ганне показалось, что он видит ее сквозь простыню обнаженной, но и это у него вышло как-то особенно, по-пански, и не обидело Ганну.

— Вот это приворожила, — восторженно пропела Любаша, когда шаги паныча стихли за дверью.

— Уж и приворожила, — не сдержала улыбки Ганна.

— Впервые таким его вижу… Ни одну он так не навещал… Ой, Ганна, попануешь! — в восторге воскликнула Любаша и кинулась к коробке, оставленной панычем. — Что он тут принес? Духи! Глянь, какие флаконы! Такие только у барыни есть… А пахнет! Давай я тебя побрызгаю, Ганна, чтоб парижами пахло, ха-ха-ха… Не только ж им, когда-нибудь надо и нам!

Набрав полный рот одеколона, Любаша принялась тут же прыскать на Ганну ароматным дождем.

За этим занятием и застали девушек Сердюки, которые ввалились в комнату без всякого предупреждения.

— Чем это у вас так пахнет? — расставив руки, шутовски заговорил Левонтий. — Не то мятой, не то канупером… и не разберешь.

Оникий тем временем, подойдя к столу, уже заглядывал в коробку. Открыл самый большой флакон, приложил к ноздре, с сопением потянул в себя, словно тертый табак.

— Ох, и шпигает же!..

Ганну, которая до сих пор сдерживалась, это окончательно вывело из себя. Порывисто поднявшись на перинах, она неожиданно властным движением указала дядьям на дверь:

— Выметайтесь отсюда… выметайтесь вон!

Дядьки остолбенели, нелепо улыбаясь.

— Ганна… Да что с тобой?

— В коробках рыться пришли? Нюхать разогнались? Там нюхайте! — распалилась Ганна. — Чего стоите, как пни? Слыхали мои слова? Любаша, кликни паныча, может, хоть он их выведет!

Это на дядек сразу подействовало. Осторожно, как по скользкому, они попятились к двери.

— И чтоб без стука больше сюда не врывались, — бросила Ганна им вдогонку и снова легла.

— О, какая ты!.. Даже меня напугала, — с искренним удивлением уставилась на Ганну Любаша, когда дверь за Сердюками закрылась. — Отбрила так, что и я не сумела б! «Выметайтесь», ха-ха-ха… Рано за выручкой прибежали… Да в самом деле, что они тебе теперь, чего им в рот смотреть? Родные дядьки? Пустое: какая уже там родня, где торг идет!

Ганна молчала, строгая, задумчивая. Выгнав дядек, она не почувствовала радости. Как-никак Сердюки сейчас были для нее в Аскании самыми близкими людьми. Что-то похожее на жалость или сочувствие тронуло ее душу, когда они, растерянные, униженные, очутились за порогом. Припомнила, как была маленькой и бегала с ровесницами колядовать к ним на панскую воловню (Сердюки, не имея в Криничках своей хаты, лето и зиму жили при панской воловне). Тогда дядьки еще не были такими сквалыгами и радостно встречали племянницу, расплачиваясь за колядки заранее приготовленными гостинцами. Припомнились материнские напутствия — держаться дядек, слушаться их во всем… Хорошо же она их слушается! Так приструнила, что они вынуждены слушаться ее!

Сама была удивлена вспышкой своего неожиданного властолюбия и тем, как просто можно заставить других подчиняться себе. На них первых сбила оскомину, на них первых испытала свою власть, которая как бы невольно заставляла ее быть черствой и бессердечной с другими. Может, это и нехорошо, но чувствовала, что и дальше будет поступать так. Появись здесь дядьки вторично, она вторично их выгнала бы, хотя, несмотря на стрекотание Любаши, одиночество все сильнее угнетало ее.