Таврия - [3]

— А ну, поднимайся, Яресько, лети за черные тучи, догоняй свою бунтарскую правду!..

Глухо гудели в ту осень леса вдоль Пела, озаренные сполохами пожаров, каждую ночь рдели тучи над экономиями по Запселью…

Потом потемнели леса, осталась Яресьчиха с тремя детьми: две дочери и сын, по-домашнему Данько, по святцам — Данило. Старшая — Мокрина — была уже девка на выданье, меньшая — Вустя — годилась кому-нибудь в няньки, а Данько мог разве только гусей пасти, да гусей у Яресьчихи не было.

Рос парнишка, как гусенок на воде, без особого присмотра, некому было с ним возиться. Вустя все лето нянчила чужих детей, а мать с Мокриной не вылезали из поденщины. Когда Данько стал терять молочные зубы и с нетерпением ждал настоящих, попыталась было Яресьчиха пристроить его пастушком к богачам. Повела его к резным крылечкам, под железные крыши, предлагала то одному, то другому, но никто не захотел брать.

— Исподлобья он у тебя глядит, Мотря… Отцовским нераскаявшимся взглядом.

— Да нет, это он только перед вами почему-то такой… Дома, бывает, что-нибудь как выкинет, так всех насмешит…

— Видны уж его выдумки: отцовским кресалом забавляется… Ишь, игрушку себе нашел!

Забраковали богачи Данька. Однако вскоре он сам нашел способ помогать семье: с наступлением весны промышлял рыбой, а осенью ходил с ровесниками по лесам Запселья и драл хмель с деревьев.

Как-то после Покрова Яресьчиха, вернувшись вечером из экономии, с удивлением узнала, что ее сын уже школьник: пошел и сам записался в школу.

— Где ж тебе, сынку, теперь обувку брать?

— Не беспокойтесь, мамо… Только бы учитель позволил босиком входить в класс. Я и босой зиму перебегаю!

Две зимы пробыл Данько в классах, а потом мать сказала: хватит, не на что книжки покупать.

— Читать, писать научился, а в попы все равно не выйдешь…

Через два года выдала Яресьчиха Мокрину за молодого кучера в лесничество. Сидя в красном углу, вооруженный колючей куделью, продавал Данько сестру. Кинул жених серебряный полтинник на тарелку, думал — на том и сойдутся, но парень, насупившись, потребовал за сестру такой выкуп, что гости ахнули.

— Этот умеет постоять за сестру!

— Требует, как за царевну!

Развеселившись, гости сообща стали упрашивать Данька, чтоб не упирался, чтоб не оставил Мокрину век сидеть в девках… Сама Яресьчиха слез наглоталась вволю на дочерней свадьбе: неполной она была. Вместо настоящего отца однодневный «отец» хозяйничал за столом, званый, свадебный…

Выдала одну Яресьчиха и не успела оглянуться, как вторая вошла в пору, надо было и для Вусти о приданом заботиться. В свои семнадцать весен Вустя уже была красавицей, пела в церковном хоре, да так, что парубки даже из соседних сел, вдруг стаз удивительно богомольными, каждый праздник толпами набивались в криничанскую церковку. Но что соловьиный голос Вусти, если скрыня пуста? Всю зиму в хате жужжали прялки, тарахтел станок, а полотен в скрыне не прибавлялось — все на сторону, все кому-то… Где взять, как нажить?

Выход был один: в Таврию на заработки.

Надеждами на Каховку согревалась теперь хата Яресьчихи. Вечерами, при каганце, под монотонное жужжанье прялок Данько рассказывал взрослым свои сказки о далеком радостном городе счастья.

II

Вначале предполагалось добираться в Каховку по воде, наняв вскладчину «дуб» где-нибудь на Днепре, как делали это иногда сезонники из других полтавских сед. Но очень скоро выяснилось, что далеко не каждый из криничан в состоянии внести свой пай на лодку. После тщательных подсчетов договорились, что надо идти пешком:

— Подошвы свои, не купленные!

Быть вожаком, или, как их еще называли, атаманом, согласился Нестор Цымбал — вечный батрак, добродушный криничанский неудачник, единственное богатство которого состояло из кучи детей, мелкой и голопузой династии Цымбалов; среди них было даже два одноименца: Степан первый и Степан второй. Сбились кумовья со счету, когда несли крестить самого последнего, нарекли наугад Степаном, и только потом выяснилось, что один Степан уже лежит в люльке, спокойно пуская пузыри.

Были у Цымбала свои слабости, над которыми каждому в Криничках разрешалось посмеиваться. Завзятый голубятник, он мог часами бегать с ребятней по селу за голубями, улюлюкая в небо, спотыкаясь о каждое бревно. Но Нестор обладал и неоспоримыми для вожака достоинствами. Пожалуй, никто лучше, чем он, не знал всяких батрацких обычаев и правил, приобретенных им за долгие годы батрацких скитаний. Пожалуй, никто не умел лучше, чем Нестор, при соответствующих обстоятельствах намолоть сорок бочек арестантов, а это имело немалое значение при переговорах с жуликами-приказчиками.

Слоняясь зимой по окрестным ярмаркам, Цымбал внимательно прислушивался к разговорам и приносил потом в Кринички всякие новости о южных краях. Именно из его уст услыхали впервые в Криничках притчу о каком-то решетиловском батраке, якобы сильно разбогатевшем в Таврии, если верить прасолам, просто… на воде. Вот как может повезти человеку! На радостях за неизвестного счастливца Нестор в тот день одним духом выпил возле монопольки четвертинку и, разойдясь, грозил в сторону панской экономии, что останется она, дескать, без поденщиков, потому что всех он, Цымбал, поведет в этом году в Каховку, пусть-ка скачет пан за ними вдогонку, пусть попробует их в Каховке нанимать.