Ташкент - город хлебный - [14]

Потрогал Мишка ножик складной, спрятал за пазуху. Брюхо ремнем стянул покрепче, потом передумал. Лучше на ремне, только бы веревочка не порвалась. Таких ножей теперь не найдешь:

— Бритва! Любую палку перережет.

Можно и пиджак на базар отнести. Берут бабьи юбки, возьмут и пиджак, кому надо. Унывать не стоит. Пиджак, ножик, ремень солдатский. Если нет там фабриков настоящих, и на картуз охотники будут. За пиджак, к примеру, два пуда, за картуз с ножом полпуда.

Прошло мимо Лопатино село, встала перед глазами изба голодная, а в избе голодной мать хворая лежит. Мишку с хлебом дожидается. Яшка воробьев на огороде разыскивает. Ни за что не догадается дугу под сараем поднять. Забыл Мишка положить ее на место, а Яшка не догадается… Любит до смерти палочки тесать — плотник самодельный. Учить бы хорошенько на мастерового, да где к такому году; еле-еле без ученья продержаться. Навалилась беда на мужиков — не стряхнешь. Если вернется Мишка из Ташкента — первым делом о посеве подумать надо. Можа, способья дадут к тому времени. Без своего загона опять придется по Ташкентам ездить, мученья сколько принимать.

Разложился Мишка мыслями хозяйскими в темном набитом вагоне, накидал в уме пудов с фунтами, про Сережку вспомнил.

— Плохой он был, слабосильный.

— А ты?

— Я маленько потверже.

В это время мужик какой-то дернул за ногу.

— Ты, мальчишка, куда едешь?..

Мишка не откликнулся.

Опять мужик за ногу дернул.

— Спишь, что ли?

Мишка притворился: пускай думают, что он спит. Можа, про него станут говорить: это интересно.

А мужик ругается другому мужику:

— Зачем мы посадили этого товарища? Выкинуть надо к черту.

Другой мужик говорит:

— Выкинуть его нельзя: орта-чека посадила.

— А зачем нам орта-чека? Мы заняли вагон, мы должны и думать о нем. Хорошо настоящего человека посадить, тот заплатит, а с этого чего возьмешь?

Устроил Мишка ладонь трубкой, слушает.

— Неужто такое право имеют — из вагона выкинуть?

Опять сказал другой мужик первому мужику:

— Лучше не связываться с этим мальчишкой. Шут его знает, кто он такой! Можа, родственником приходится орта чека? Выкинь — попробуй, и не развяжешься потом.

Слушает Мишка в темноте, улыбается.

— Ага, боитесь маленько!

Спорят мужики, что им с Мишкой делать, а Мишка нарочно похрапывает, будто не слышит.

— Ругайтесь! Я теперь все ваши мысли знаю…

Опять другой мужик говорит первому мужику:

— Гнать мы его не будем. Вылезет он на двор завтра утром больше не пустим.

Мишка похрапывает.

— Думайте! Ни за что не слезу, два дня буду терпеть…

Через час и мужики потыкались головами друг на друга, угомонились.

Легла темнота непроницаемая в закупоренный вагон, перепутала руки-ноги. Перестали и бабы возиться, стиснутые мужиками.

Ползет по изволокам паровоз, на подъемах громко вскрикивает. То разбежится на несколько верст, то медленно-медленно покачивается, колесами постукивает, а под мирный стук колес вяжутся и рвутся засыпающие мысли у притворившегося Мишки.

— Еду, еду — раз!

— Ловко, ловко — два!

— Так-так-так! Так-так-так!

— Молодец, молодец!

— Ты приедешь, ты придешь!

— Раз, раз, раз!

— Не робей, не робей, не робей!

— Ремень-ножик! Ремень-ножик!

— Пуд-пуд-пуд!

20

Оренбург.

Пасмурное утро.

Прохватывает ветерок.

Сидит Мишка в уголке, из вагона не выходит. Надо бы в город сбегать, на двор маленько сбегать — разговор ночной не пускает. Ладно, потерпеть можно.

Мужики разложились с жарниками около вагонов, ведра повесили. Кто жарит, кто парит — так и бьет капустой в нос. Бабы картошку чистят, мясо режут, огонь губами раздувают. Денежный народ собрался в Мишкином вагоне.

Принес мужик четыре дыни, начал сдачу пересчитывать. Увидал Мишку в углу — отвернулся. Другой мужик табаку мешок притащил: табак здорово по дороге идет. За каждую чашку — пятьсот, а киргизы ни черта не понимают. Шутя можно сорок тысяч нажить, и сам будешь бесплатно покуривать.

Еще двое самовар притащили, машинку для керосину — обед готовить, сапоги с наделанными головками, три топора.

Все утро бегали по оренбургским базарам, набили вагон сверху донизу: табаком листовым, табаком рассыпным, самоварами, ведрами, чугунами, топорами, пиджаками, ботинками, юбками — повернуться негде.

Еропка, мужик маленький, тоже из Бузулуцкого уезда, подцепил часы "американского" золота. Сказал кто-то — часы хорошо в Ташкенте берут — он и купил за двенадцать тысяч. Глядел-глядел на них — головку свернул. Стали часы — нейдут. И к правому уху, и к левому уху прикладывал их Еропка — нейдут. Пропали двенадцать тысяч — кобелю под хвост выбросил.

Или оттого, что часы нейдут, или еще какое горе ущемило Еропкино сердце — увидал он Мишку в вагоне, рассердился.

— Чей это мальчишка едет здесь?

И мужики словно сейчас только увидели Мишку.

— Кто его посадил к нам?

— Ты куда едешь товарищ?

Поглядел Мишка на мужиков, поправил старый отцовский картуз, говорит, как большой настоящий мужик.

— Еду я в Ташкент, дядя у меня комиссаром там.

— А сам откуда?

— Сам я дальний: Бузулуцкого уезда.

— Какой волости?

— Волость у нас Лопатинская.

— А как фамилия твоему дяде?

— Мишка глазом не моргнул.

Фамилья ему — не наша: мне — Додонов, ему — Митрофанов. Брат он приходится моей матери, коммунист.