Он много месяцев мечтал об этой странной палке.
Теперь она была в его власти, а он не смел до нее дотронуться.
Осторожно подошел он к ружью, готовый удрать, как только палка заговорит оглушительным, рокочущим голосом, как часто говорила она тем из его племени, кто по незнанию, или по необдуманности, нападали на ее белого хозяина.
В его зверином рассудке глубоко таилось нечто, подсказывающее ему, что громоносная палка была опасна только в руках того, кто умел с нею обращаться. Но прошло несколько минут, пока, наконец, он решился до нее дотронуться.
Он ходил взад и вперед мимо палки, поворачивая голову так, чтобы не спускать глаз с интересовавшего его предмета.
Мощный царь обезьян бродил по комнате на своих длинных лапах, как человек на костылях, качаясь на каждом шагу, и издавал глухое рычанье, прерываемое пронзительным воем, страшнее которого нет в джунглях.
Наконец, он остановился перед ружьем. Он медленно поднял огромную лапу и прикоснулся к блестящему стволу, но сразу отдернул ее и снова заходил по комнате. Казалось, будто огромное животное диким рычанием старалось возбудить свою смелость до того, чтобы взять ружье в свои лапы.
Он остановился, вновь еще раз заставил свою руку неуверенно дотронуться до холодной стали, и почти тотчас же снова отдернул ее и возобновил свою тревожную прогулку.
Это повторилось много раз, и движения животного становились все увереннее; наконец, ружье было сорвано с крюка. Громадный зверь зажал его в своей лапе. Убедившись, что палка не причиняет ему вреда, Керчак занялся подробным осмотром ее. Он ощупал ружье со всех сторон, заглянул в черную глубину дула, потрогал мушку, ремень и, наконец, курок.
Забравшиеся в хижину обезьяны сидели в это время у двери, наблюдая за своим главой. Другие толпились снаружи у входа, вытягивая шеи и стараясь заглянуть внутрь. Случайно Керчак нажал курок. Оглушительный грохот пронесся по маленькой комнате, и звери, бывшие у дверей и за дверями, повалились, давя друг друга в безумной панике.
Керчак был тоже испуган — так испуган, что забыл даже выпустить из рук виновника этого ужасного шума и бросился к двери, крепко сжимая ружье в руке.
Он выскочил наружу, но ружье зацепилось за дверь, и она плотно захлопнулась за улепетывающими обезьянами.
На некотором расстоянии от хижины Керчак остановился, всмотрелся — и вдруг заметил, что все еще держит в руке ружье. Он его отбросил торопливо, как будто железо было раскалено докрасна. Ему уже не хотелось взять палку. Зверь не выдержал ужасного грохота. Но зато он убедился, что страшная палка сама по себе совершенно безвредна.
Прошел целый час, прежде чем обезьяны набрались храбрости и снова приблизились к хижине. Но когда они, наконец решились, то к своему огорчению увидели, что дверь была закрыта так крепко и прочно, что никакие усилия открыть ее не привели ни к чему. Хитроумно сооруженный Клейтоном замок запер дверь за спиной Керчака, и все попытки обезьян проникнуть сквозь решетчатые окна тоже не увенчались успехом.
Побродив некоторое время в окрестностях, они отправились в обратный путь в чащу леса, к плоскогорью, откуда пришли.
Кала ни разу не спустилась на землю со своим маленьким приемыш, но когда Керчак приказал ей слезть, она, убедившись, что в его голосе нет гнева, легко спустилась с ветки на ветку и присоединилась к другим обезьянам, которые направлялись домой.
Тех из обезьян, которые пытались осмотреть ее странного детеныша, Кала встречала оскаленными клыками и глухим, угрожающим рычанием.
Когда ее стали уверять в том, что никто не хочет нанести вред детенышу, она позволила подойти поближе, но не дала никому прикоснуться к своей ноше.
Она чувствовала, что детеныш слаб и хрупок, и боялась, что грубые лапы ее соплеменников могут повредить малютке.
Ее путешествие было особенно трудным, так как она все время цеплялась за ветки одною рукою. Другой она отчаянно прижимала к себе нового детеныша, где бы они ни шли. Детеныши других обезьян сидели на спинах матерей, крепко держась руками за волосатые их шеи и обхватывая их ногами под мышки, — и не мешали их движениям. Кала несла крошечного лорда Грейстока крепко прижатым к своей груди, и нежные ручонки ребенка цеплялись за длинные черные волосы, покрывавшие эту часть ее тела.
Кале было трудно, неудобно, тяжело. Но она помнила, как один ее детеныш, сорвавшись с ее спины, встретил ужасную смерть, и уже не хотела рисковать другим.
Нежно вскармливала Кала своего найденыша, втихомолку удивляясь лишь тому, отчего он не делается сильным и ловким, как маленькие обезьянки других матерей.
Прошел год с того дня, как ребенок попал ей в руки, а он только что начинал ходить. А в лазанье по деревьям он был уже совсем бестолковый!
Иногда Кала говорила со старшими самками о своем милом ребенке; ни одна из них не могла понять, почему он такой отсталый и непонятливый, хотя бы, например, в таком простом деле, как добывание себе пищи.
Он не умел находить себе еду, а уже больше двадцати лун прошло с того дня, как Кала взяла его к себе.
Знай она, что ребенок уже прожил на свете целых тринадцать лун прежде, чем попасть в ее руки, — она сочла бы его совершенно безнадежным. Ведь маленькие обезьяны ее племени были более развиты после двух или трех лун, чем этот маленький чужак после двадцати пяти.
