Тарквиний Гордый - [4]

Турн был уверен, что это событие не только всем там известно, но многие из его соседей – сельчан-паганов и мелких хуторян-рустиканов, даже находились около Тарпеи, смотрели на казнь мятежника. Если бы они сочувствовали Турну больше, чем Тарквинию, они собрались бы к нему без зова, как всегда приходили, узнавая о новорожденном или покойнике в его семье.

Вообще в последние два года отношения поселян к этому помещику, прежде любимому вельможе всего округа, от каких-то неизвестных причин изменились, они дулись на него, придирались, несмотря на все его задабривания, угощения, исполнение их иногда довольно диких желаний. Что-то такое носилось между ними зловещим филином, шмыгало черной кошкой, неуловимое, едва заметное.

Турн был слишком горд, чтобы придавать значение чему-либо подобному.

Он считал себя прямым потомком рутульских царей, имеющих право занять трон римского царя после Сервия не меньше, чем зять этого последнего Тарквиний, сын прежнего царя Приска.

Турн презирал Тарквиния, презирал и мужиков, когда ему говорили, что их недовольство помещиком возникло от происков и внушений царского зятя и фламина Руфа.

Во главе процессии к кладбищу осанисто шел старый, толстый управляющий Грецин, как был показывая дорогу, за ним его сыновья Прим и Ультим несли носилки, устроенные по подобию одра для мертвеца, величиною с рост человека, где вместо тела лежал среди пышных покровов этрусский меч, увенчанный зеленью и цветами.

Турн шел за этим одром, имея ассистентами своих старших сыновей, понурив голову в печальной думе о зяте, погибшем не только бесславно, но и противозаконно; ему вспоминались все когда-либо дошедшие к нему слухи про Тарквиния, все мелочи и пустяки их недружелюбных встреч, на что Турн прежде не обращал ни малейшего внимания; вспоминалась гибель семьи его друга Брута, приписанная им иным причинам; он начинал верить мнению Брута-чудака, что царский зять Тарквиний, столь гордый, величавый человек, этикетно недоступный, в сущности, такое же ничтожество, каким был и его умерший брат, хилый Арунс, по словам Брута, отравленный женою; Тарквиний кукла, которую оживляет, приводит в движение, могучий рычаг чужой воли, царевны Туллии-вдовы.

За Турном шли его жена и дочь, дочь Грецина Амальтея, несколько сторожей и пастухов; чужого народа не было.

Невдалеке от мавзолея процессия остановилась.

Старый Грецин в страхе замахал руками, указывая на белеющее в роще здание: на лестнице его входа сидел леший с чем-то огромным на руках, как бы охраняя этот предмет от могущих явиться сюда зверей, птиц, чужих людей, враждебных, способных растерзать то, дорогое другим, принесенное им сюда для чего-то.

Увидев процессию и, очевидно, узнав идущих, чудовище стремительно убежало и пропало из вида в горах, оставив не только принесенную добычу, но и огромную дубину.

В лежащем Турн узнал труп своего зятя, бережно помещенный на площадке крыльца; это тело было все разбито от падения с высот Тарпеи при казни, но не имело никаких иных повреждений, от зубов или когтей чудовища, получившего его в дар от Тарквиния и жрецов.

– Инва не принял жертвы от беззаконников! – вскричал Турн, склоняясь к трупу с изумлением.

Он приказал соорудить костер среди «устрины»; – это была плотно утрамбованная площадка подле склепа, в центре которой возвышалось сложенное из обтесанных камней вместилище для костра, – нечто похожее на большой стол с закраинами, мешавшими сваливаться костям и пеплу.

Туда поместили тело этруска и сожгли на принесенном одре; пепел и обгорелые кости собрали в наскоро добытый горшок, чтобы после переложить в достойную его, дорогую урну, и поставили в склеп, к предкам Гердониев, Скавров и др. родни Турна.

Над прахом повесили принесенный этрусский меч.

Рабы славили Сильвина (лешего) Инву, гения рамнийских лесов, и просили у господина позволения взять себе его дубину, но Турн не позволил, опасаясь оскорбить чудовище.

Это орудие было столь массивно и тяжело, что никто не мог владеть им, даже поднимали с трудом; один Турн, как силач, мог бы применять его к делу.

– Авфидий!.. Авфидий!.. – воскликнул он, призывая мертвого зятя со взглядом на склеп. – Больше всего на свете я теперь желал бы этою дубиной раздробить головы твоим погубителям!..

– Кроме тебя, господин, – сказал ему придурковатый Ультим, – из наших один Арпин мог бы прогуливаться с такою тросточкой!..

Кое-кто из рабов осторожно усмехнулся, рассматривая обрубок молодой сосенки, выдернутой с корнем руками, если и человеческими, то больше похожими на медвежьи.

Они оставили дубину на том самом месте, где нашли ее, относясь к ней с неменьшим почтением, как если бы вместо нее был посох царя Сервия, уверенные, что Сильвин придет за нею, точно не имея возможности добыть себе другую.

– Да, Арпин поднимал наотмашь такие дубинки, – сказал Турн с грустным вздохом, – но Сильвин не вернул нам его тела, а это убеждает меня всего тверже в том, что не он, а внук фламина, убил его. Скавру придется справить по сыну фиктивные похороны, жечь его изображение из воска. Скажите мне, нет ли каких-нибудь новых слухов о подробностях этого нашего семейного горя?