Тарковский. Так далеко, так близко. Записки и интервью - [71]

Калмыкова (умудренная профессиональным опытом). О да. Полминуты – это огромное время на сцене…

Тарковский. Вот тогда я просто отключился. Тогда я понял, что эти люди на сцене принадлежат полностью не себе, а замыслу.

Лариса. Замыслу! Конечно!

Тарковский. Причем как гениально он сделал всю эту сцену, как подсветил эту струйку! А сидящая фигура высвечена у него таким желтым светом, как в старой живописи, – вы представляете себе? А вдова разворачивается на нас и вместе с тазиком идет к авансцене, передавая его затем другой женщине, стоящей на коленях. В этот момент возникает совершенно потрясающе точно выбранная режиссером музыка, и в ее ритме вдова начинает макать в этот тазик руки – непосредственно – и размазывать себе по лицу. Представляете, какое это производит шоковое впечатление?! У нас-то в «Литературной газете» можно, конечно, написать об этом только разносную рецензию, рассказать об «их» разложении и упадке…

Калмыкова. Безусловно! Э-э-это у нас умеют…

Тарковский. Но, Липа, я вам должен сказать, что актриса делала это потрясающе! У нее на щеках оставались мокрые следы. Она снова время от времени опускала ладони в тазик в ритме музыки, и в ее же ритме постепенно, медленно-медленно гас свет, задерживаясь только на ней и на нем там, в глубине сцены… Все исчезало постепенно-постепенно… были мокрые глаза… было мокрое лицо… она последней оставалась на сцене, когда гас свет совсем… Вот это я называю ВЫДУМАННЫМ

РИТУАЛОМ, который в то же время так цепляет биологически, что, наверное, не стоит специально объяснять – все ясно из моего рассказа. Это то, что не может не поразить. Потому что абсолютна воля режиссера, явленная в постановке, воля такая очевидная, что она обеспечивает потрясающее единство сценической концепции с залом… Вот так…

Калмыкова. Розов как-то рассказывал о постановке «Последних» Горького в рижском ТЮЗе. Там девочка, которую насилуют, выходила на авансцену в шинели, распахивала ее, и оказывалось, что она абсолютно голая… Причем Розов говорил, что это производило совершенно ошеломляющее впечатление… Казалось бы, ТЮЗ! В зале сидят дети! Но режиссер достигал такого действительно страшного трагического звучания сцены, что просто перехватывало дыхание…

Тарковский. В-о-о-от! Это же надо понимать!.. Кстати, в «Гамлете» я хочу непременно сделать одну сцену, которой нет у Шекспира, но которая определит некую специальную зависимость между Гертрудой, Офелией и Гамлетом. Я уже ее придумал, но пока точно не знаю, как ее сценически выстроить, как материализовать…

Как я уже говорил, посередине сцены будет стоять огромная тяжелая кровать, почти без спинок и без валиков… простыни сбиты, и на них в сапогах с ботфортами валяется Гамлет… Он только что – как бы это сказать? – «плохо» поступил с Офелией… В моей концепции эта сцена имеет очень большое значение! В это время проходит Гертруда, и Офелия бежит за ней… Почему? Потому что она чувствует свою зависимость от Королевы. Ведь она сама всего-навсего дочь Полония… Так себе… неизвестно что… А тут сама Королева вроде бы свидетель…

А в то же время она ей страшно завидует, в каких-то тайниках своих помыслов хочет быть похожей на нее – так что вся сценическая атмосфера должна быть пропитана вот этими странными взаимными судорогами… Все хотят быть похожими друг на друга, все пользуются одними и теми же методами, а сама идея преступления просто витает в воздухе. Не случайно поэтому и Гамлет в конце концов пользуется теми же методами, что и все остальные: режь всех подряд, и все «нормально»… И вот Офелия бежит, бежит за Гертрудой. А она в таком ярком, вызывающем, красном платье. А сама-то Офелия – просто девка, наряженная в мужской костюм, «рохля» такая… Ни в коем случае никакой романтической Офелии – должна быть здоровая, крепкая девка, которая умеет ездить верхом, умеет постоять за свою честь, и если уж, извините, она кому-то «дала», то только по собственной воле – такой никто не овладеет против ее желания… Это смешно… Особенно смешно, когда речь идет о шекспировской пьесе… понимаете меня?

Так что Офелия нормально занимается с Гамлетом тем, чем ей хочется. А Королева, как бы замечая все это, понимая, что произошло, постепенно скрывается все дальше в глубине сцены. А вообще мне кажется, что весь спектакль должен играться на полу, как бы вертикально приподнятом сзади по отношению к зрителям… Чтобы была как бы уходящая перспектива… Так что Офелия бежит за Королевой, догоняет ее, хочет остановить, но та не останавливается. Тогда Офелия хватает ее за подол платья, но та снова не останавливается. Тогда Офелия дергает ее за подол, и платье с треском разрывается. Вот это надо сделать, но как это сделать на театральной сцене, я пока не знаю… Королева должна остаться полуобнаженной, повернуться к нам и как бы застыть… Понимаешь, Ольга, как на полотнах Кранаха – только он, кажется, умел одушевить женщину, поднятую из гроба… Женщина, полная страсти несмотря ни на что, – такой должна быть Королева. А когда свет затухает, то в последних его отблесках мы видим уже Офелию в том же красном платье, но как бы отключившуюся от всего. Она передразнила Королеву и совершенно отключилась… А? как?