Тараумара - [10]

Конечно, на земле нет недостатка в местах, где Природа, побуждаемая неким разумным капризом, создала формы, похожие на человеческие фигуры. Но здесь другой случай: ибо здесь Природа пожелала говорить на всем географическом пространстве, занимаемом одним племенем.

И странно еще то, что все, кто здесь проходит, словно пораженные чем-то вроде безотчетного паралича, закрывают свои чувства, чтобы ничего не замечать. Когда Природа, по странному капризу, показывает вдруг на скале тело человека, которого подвергают пыткам, сперва кажется, что это не более чем каприз и что этот каприз ничего не означает. Но когда во время долгого верхового перехода те же самые искусные изображения повторяются и сама Природа настойчиво представляет одну и ту же идею, когда те же самые волнующие формы появляются вновь и вновь, когда на скалах вдруг видишь головы известных богов и открывается тема смерти, где жертвой постоянно является человек — и форме четвертованного человека соответствуют формы менее непонятные, очищенные от каменных обломков — формы богов, которые все еще его истязают; когда вся местность разворачивает в камне свою философию, параллельную философии людей; когда известно, что первые люди использовали язык знаков и теперь обнаруживают этот чудовищно увеличенный язык на скалах; — конечно, уже невозможно думать, что это каприз, и что этот каприз ничего не означает.

Если большинство представителей племени тараумара являются туземцами, коренным населением, и если, как они утверждают, они упали с неба прямо посреди гор Сьерры, можно сказать, что они упали на уже подготовленную почву. И здешняя Природа захотела думать по-человечески. Она подвергла эволюции людей, и точно так же она подвергла эволюции скалы.

Обнаженный человек был прикован к скале: я видел, как его пытали какие-то фигуры, менявшиеся в солнечных лучах, но я не понимаю, с помощью какого оптического чуда фигура человека внизу оставалась совершенно целой, при том же самом освещении.

Не могу сказать, откуда исходило беспокойство — от горы или от меня самого, но я видел, как подобное оптическое чудо, пока я ехал через горы, являлось взгляду по меньшей мере раз в день.

Возможно, я родился с истерзанным телом, таким же искусственным, как огромная гора, но телом, наваждения которого можно контролировать, и в горах я заметил, что они превращаются в навязчивую идею считать. Не было ни одной тени, которую бы я не сосчитал, когда чувствовал, как она окутывает что-нибудь; и часто, подсчитывая тени, я поднимался к странным средоточиям.

Я видел в горе обнаженного человека, склонившегося к огромному окну. Его голова представляла собой просто большую дыру, нечто вроде круглой впадины, в которой по очереди, в зависимости от времени суток, появлялись то солнце, то луна. Его правая рука была вытянута как перекладина, а левая, тоже похожая на перекладину, была окутана тенью и согнута.

Можно было сосчитать ребра, по семь с каждой стороны. А на месте пупка сверкал блестящий треугольник, но из чего он был? Я не знаю наверняка. Как будто сама Природа выбрала эту часть горы, чтобы обнажить свои скрытые кремни.

Итак, хотя его голова и была пуста, изломы скал вокруг придавали ему вполне определенное выражение, которое менялось из-за игры света в разное время дня.

Эта правая рука, вытянутая вперед и как бы окаймлявшая полосу света, указывала необычное направление… И я высматривал, что она нам предвещает!

Еще не наступил полдень, когда я встретил это видение: я был верхом и быстро продвигался вперед. Однако я сообразил, что тут дело не в скульптурных формах, а в явной игре света, который накладывается на рельеф скал.

Это изображение известно индейцам; оно привлекло меня своей композицией, своей структурой, подчиненное тому же принципу, которому подчиняется вся эта гора, усыпанная каменными обломками. На продолжении линии, указанной рукой, была деревня, окруженная скалами.

И я увидел, что все эти скалы имели формы женского бюста — на каждой из них выделялись две прекрасно очерченные груди.

Я увидел, как восемь раз повторяется одна и та же скала, которая отбрасывает на землю две тени; я дважды увидел одну и ту же голову зверя, несущего в пасти свое изображение и пожирающего его; и я увидел, что над деревней возвышается огромный зубец фаллической формы, с тремя камнями наверху и четырьмя отверстиями сбоку; и я увидел, как, начиная с основания, все эти формы понемногу обретают реальность.

Мне показалось, что повсюду можно прочитать историю зарождения в битве, историю творения и хаоса, со всеми этими телами богов, которые были сложены так же, как люди, и этими расколотыми человеческими изображениями. Ни одной неповрежденной формы, ни одного тела, которое не казалось бы вышедшим из недавней резни, ни одной группы, где я не смог бы прочесть борьбу, которая ее раскалывала.

Я находил изображения людей тонущих, наполовину поглощенных камнем, а на более высоких скалах — других людей, которые старались их оттолкнуть. В другом месте огромная статуя Смерти держала на ладони маленького ребенка.

В Каббале[11] существует музыка чисел, и эта музыка, которая сводит материальный хаос к его основам, объясняет, посредством некой грандиозной математики, каким образом Природа устроена, как она управляет рождением форм, которые извлекает из хаоса. И все, что я видел, словно бы подчинялось числу.