Лес-то гнилой совсем... А впрочем, по мне все р...
— Ну, молчи уж, дурак! — сердито закричал Василий Иванович. — Полно зевать-то попустому... Марш за кузнецом, да живо, слышишь ли.
Сенька помчался на кузницу, а приезжие грустно вошли на станцию. Смотритель был пьян и спал, поручив заботы управления безграмотному старосте. Смотрительша была в гостях у супруги целовальника.
С полчаса дожидались кузнеца. Наконец, явился кузнец, с черной бородой, с черной рожей и черным фартуком. За починку запросил он сперва 50 рублей на ассигнации, потом, после долгих прений, помирился на трех целковых и покатил колеса на кузницу.
Староста засветил в чулане лучину, значительно поворочал подорожную между пальцами и, наконец, сказал с важностью:
— Лошади под экипаж-с готовы, как только ваша милость прикажете закладывать.
— Вот тебе и лошади! — заревел с досадой Василий Иванович. — Вот тебе, наконец, и лошади появились, когда ехать-то именно не в чем. Да черт ли нам в твоих лошадях!... Иван Васильевич!..
— Что прикажете-с?
— Да не напиться ли нам с горя чайку? Эи, борода, слышь ты, прикажи-ка самовар поставить. Чай, есть у вас самовар?..
— Самовар-то есть — как не быть самовару! — да поставить некому. Смотритель нездоров. Хозяйка ихняя в гостях, да и ключи с собой унесла. А вот недалечко здесь харчевня. Там все получить можете. Коли угодно, вашу милость туда проводят...
— Что ж, пойдем — сказал Василий Иванович.
— Пойдем, — сказал Иван Васильевич.
— Эй ты! — закричал староста. — Сидорка, лысый черт, проводи господ к харчевне.
Они отправились. Харчевня, как все харчевни, — большая изба, крытая когда-то тесом, с большими воротами и сараем. У ворот кибитка с вздернутыми вверх оглоблями. Лестница ветхая и кривая. Наверху ходячим подсвечником половой с сальным огарком в руке. Вправо буфетная, расписанная еще с незапамятных времен в виде боскета, который еще кое-где высовывает фантастические растения из-под копоти и отпавшей штукатурки. В буфете красуются за стеклом стаканы, чайники, графины, три серебряные ложки и множество оловянных. У буфета суетятся два-три мальчика, обстриженные в кружок, в ситцевых рубашках и с пожелтевшими салфетками на тече.
За буфетной небольшая комната, выкрашенная охрой и украшенная тремя столами с пегими скатертями. Наконец, сквозь распахнувшуюся дверь выглядывает желтоватый бильярд, по которому важно гуляет курица.
В комнате, выкрашенной охрой, около одного из столяков сидели три купца: рыжий, черный и седой. Медный самовар дымился между их бород, и каждый из них, облитый тройным потом, вооруженный кипящим блюдечком, прихлебывал, прикрикивал, поглаживал бороду и снова принимался за работу.
— Ну, а мука какова? — спрашивал рыжий.
— Ничего-с, — отвечал седой, — нынешний год с рук сошла аккуратно. Грешно жаловаться. Вот-с в прошлом году, так могу сказать. Не приведи бог! Семь рублев с куля терпели.
— Ге, ге, ге, — заметил рыжий.
— Что ж, — прибавил черный. — Не все барыш. У хлеба не без крох. Выгружать, видно, много приходилось?
— Да на одной Волге раза три, что ли. Такие мели поделались, что не дай господи. А партия-то, признательно сказать, закуплена была у нас значительная.
— Коноводная? -спросил рыжий.
— Никак нет. Тихвинка да три подчалки. Ну, а уже перегрузка, известное дело. Кожу дерут, мошенники. Бога не боятся. Что станешь с ними делать!
— Кто ж от барыша бегает? — заметил рыжий.
— Вестимо! — прибавил черный.
— Та-ак-с! — добавил седой.
Рыжий продолжал:
— А я так в прошедшем году сделал оборотец. Куплено было, изволите видеть, у меня у татар около Самары несколько муки первейшего, могу сказать, сорта да кулей пятьсот, что ли, взято у помещика, самой этакой, признательно сказать, мизеристой. Помещик-то никак в карты проигрался, так и пришлась-то она поистине больно сходно. Гляжу я — мучишка-то дрянь, ну, словно мякина. Даром с рук не сойдет. Что ж, говорю я, тут думать. Взял да и перемешал ее с хорошей, да и спустил всю в Рыбне откупщику за первый, изволите видеть, сорт.
— Что ж, коммерческое дело, — сказал черный.
— Оборотец известный, — докончил седой.
Между тем Василий Иванович и Иван Васильевич распорядились тоже около одного столика, потребовали себе чая и с любопытством начали прислушиваться к разговору трех купцов.
Вошел четвертый в синем изношенном армяке и остановился в дверях. Сперва перекрестился он три раза перед угольным образом, а потом, тряхнув головой, почтительно поклонился седому.
— Сидору Авдеевичу наше почтение.
— А, здорово, Потапыч. Просим покорно выкушать парочку с нами.
— Много доволен, Сидор Авдеевич. Все ли подобру-поздорову?
— Слава богу.
— И хозяюшка и детушки?
— Слава богу,
— Ну, слава тебе господи. В Рыбну, что ли, изволите?
— В Рыбну. Да присядь-ка, Потапыч.
— Не извольте беспокоиться. И постоять можем.
— А чашечку?..
— Много доволен.
— Одну хоть чашечку.
— Благодарю покорно. Дома пил.
— Эй, брат, чашечку.
— Ей-богу, дома пил.
— Полно. Выпей-ка вприкусочку на здоровье.
— Не могу, право.
Седой протянул Потапычу чашечку, а Потапыч, поблагодарив, выпил чашечку духом, после чего поставил ее бережно на стол вверх дном на блюдечко и поблагодарил снова.
