Тарабас. Гость на этой земле - [3]

— Наверно, я его потеряла! От волнения! — пролепетала Катерина, в глазах у нее блестели слезы.

— Вот как, потеряла! — рявкнул Тарабас.

Кое-кто из прохожих уже с любопытством остановился. Из бара вышел хозяин. Защищая, левой рукой обнял Катерину за плечи и отодвинул себе за спину, а правую вытянул вперед и крикнул:

— Нечего затевать свару возле моего бара! Убирайтесь! Я запрещаю вам находиться здесь!

Тарабас взмахнул кулаком и со всей силы врезал хозяину по физиономии. Крохотная капелька крови выступила на широкой переносице хозяина, потекла по щеке узкой красной полоской. Отличный удар, подумал Тарабас, сердце его возликовало, преисполнившись еще более жаркой злобой. Кровь, которую он пролил, подогрела жажду увидеть еще больше крови. Казалось, в тот миг, когда потекла кровь, хозяин стал ему настоящим, лютым врагом, единственным, какой был у него в гигантском каменном Нью-Йорке. И когда этот враг полез в карман за носовым платком, чтобы утереть кровь, Тарабас решил, что он ищет оружие. И потому бросился на хозяина, скрюченными пальцами вцепился ему в горло и душил, пока тот не упал, ударившись головой о стеклянную дверь бара. Невообразимый шум наполнил голову Тарабаса. Треск и звон стекла, глухой удар от падения вражеского тела, многоголосый крик глазеющих, забавляющихся и одновременно перепуганных прохожих, официанток и посетителей слились в океан ужасных звуков. Не отпуская могучую шею хозяина, Тарабас упал вместе с ним. Сквозь пиджак и жилет он чувствовал его плотный, мускулистый живот. Разинутый рот врага выставлял на обозрение красную глотку, бледно-серое нёбо, под которым диковинным зверьком шевелился язык, ослепительную белизну крепких зубов. Тарабас видел пузырьки пены в уголках рта, посиневшие губы, выпяченный подбородок. Внезапно чья-то незнакомая рука сгребла Тарабаса за воротник, едва не удавила, подняла вверх. Боли и насилию он противостоять не мог. Разжал пальцы. Не глядя по сторонам. Ничего вообще не видя. Неожиданно его обуял страх. Отчаянно работая локтями, он растолкал толпу; в ушах по-прежнему шумело, в груди огромный, неизъяснимый ужас. Большущими прыжками он пересек улицу, слыша за спиной погоню, крики и пронзительный свисток полицейского. Он бежал. Чувствовал, что бежит. Бежал, словно у него десять ног, недюжинная сила в бедрах и икрах, свобода впереди, смерть за спиной. Свернул в боковую улицу, бросил взгляд назад. Никого. Забежал в темное парадное, схоронился под лестницей, увидел и услышал, как погоня промчалась мимо. По лестнице спускались люди. Он затаил дыхание. Целую вечность, так ему показалось, сидел тихо-тихо… Словно в могиле. В гробу. Где-то плакал младенец. Во дворе гомонили дети. Эти голоса успокоили Тарабаса. Он одернул рубашку, пиджак, поправил галстук. Встал и опасливо пошел прочь. Улица выглядела как всегда. Тарабас вышел из подворотни. Уже свечерело. Зажглись фонари, и окна магазинов были ярко освещены.

II

Вскоре Тарабас, к своему ужасу, заметил, что снова идет к бару. Остановился, свернул за угол, в боковую улицу, уверенный, что надо держаться левее, а через секунду-другую обнаружил, что шел по периметру прямоугольника и во второй раз приближается к бару. Все это время он, по обыкновению, высматривал какой-нибудь знак, предвещающий удачу или беду, — белого коня, монахиню, рыжего человека, рыжеволосого еврея, старуху, горбуна. Так ничего и не высмотрев, он решил приписать судьбоносный смысл другим вещам. Начал считать фонари и камни мостовой, маленькие четырехугольные решетки водослива, закрытые и открытые окна домов и число собственных шагов от определенной точки улицы до следующего перехода. Испытывая таким манером всевозможные оракулы, он добрался до одного из тех длинных, узких, благотворно темных кинотеатров, которые тогда еще назывались «синема» или «синематограф» и порой ночь напролет без перерыва крутили многообразную программу. Поскольку Тарабасу почудилось, что театр возник перед ним внезапно (будто он к нему не подходил), он воспринял это как знак, купил билет и вошел в темный зал, следуя за путеводным лучом желтоватого фонарика билетера.

Он сел, причем не на привычное угловое место, а в центре, меж другими людьми, поближе к экрану, хотя видно отсюда хуже. Но он решил целиком сосредоточить внимание на экранном действии. Поначалу безуспешно, то ли потому, что смотрел фильм с середины, то ли потому, что сел слишком близко к экрану. Приходилось задирать голову, так как ряд, где он сидел, располагался слишком низко, и у него скоро заболела шея. Впрочем, мало-помалу его увлек фильм, начало которого он пробовал угадать, словно разгадывал ребус из иллюстрированного журнала — он частенько коротал над ними часы, когда ждал Катерину. В конце концов он понял, что речь на экране идет о судьбе странного человека, который безвинно, даже по благородным причинам, защищая беззащитную женщину, стал преступником, убийцей, вором и грабителем, а беззащитная дама так и не поняла, что все эти ужасы он совершил ради нее; в итоге он угодил в тюрьму, в жуткий застенок, был приговорен к смерти и кончил жизнь на эшафоте. Когда его, как водится, спросили о последнем желании, он попросил разрешения своей кровью написать на стене камеры имя возлюбленной и чтобы власти обещали никогда не стирать эту надпись. Взяв у подручного палача нож, он порезал себе левую руку, окунул в кровь указательный палец правой и написал на каменной стене камеры сладчайшее из имен — «Эвелина». Судя по костюмам, дело происходило не в Америке и не в Англии, а в одной из легендарных балканских стран Европы. Умиротворенный, герой сложил голову на плахе. Экран опустел. Приятное жужжание проектора смолкло, как и фортепиано, сопровождавшее драмы. Секунду-другую Тарабас размышлял, нет ли в увиденном фильме явной переклички с его собственными переживаниями и нельзя ли отнести его к числу особенных знаков, какие, по его мнению, обычно посылали ему небеса. Некая связь безусловно существовала — меж ним и героем, меж Катериной и Эвелиной. Но прежде чем Тарабас сумел поточнее определить эту связь, экран вновь осветился и начался новый фильм.