Танюшка - [7]

Братовья, все трое, собравшись в боковой Сашиной комнатке, сразу завели технический спор — о преимуществах «Москвича» и «ВАЗа».

— «ВАЗ» — машина, конечно, толковая, — горячился Дима. — Вся комфортными цацками обвешана, плюс экономичность, плюс чего там еще? Аха! Но не для наших дорог!

— Машина не виновата, что у нас такие дороги, — сказал Петр.

— Аха! А я виноват? Скажи — виноват? Дайте мне на «Москвича» вазовский карбюратор, и я всех вас буду спокойненько делать. — Он сунул в рот сигарету, похлопал обеими руками по карманам в поисках спичек, не нашел, вынул вновь сигарету, добавил; — Причем спокойненько!

Митя сидел в сторонке, зажав между коленей сомкнутые ладони, делал вид, что с интересом слушает, а мысли его были заняты своим. Аккумуляторы посажены — ладно, не смертельно. Заведу от воздушной системы. Но в двигатель наверняка насосало воды, значит, масло придется сливать. А где тут его достанешь, мне ведь авиационное надо. В ихнем леспромхозе разве найдешь авиационное? А дерьма мне даром не надо — двигатель гробить...

— Сашка! — Дима теперь кричал, положив тяжело руку на сидящего рядом с ним на краешке кровати брата. — А ну покажи кой-кому свой тайный плод любви несчастной. Пускай кой-кто из городских поглядит и убедится: мы тоже тут не лаптем щи хлебаем!

— Да нечего там еще смотреть! — отвечал Саша, слабо уклоняясь от навязчивых братовых объятий. — Одна рама, считай, на колесах, больше ничего.

— Неправда, не ври, не завирайся, вся ходовая часть готова, двигатель.

— Ну — еще ходовая, — соглашался Саша.

— А вот ГАИ тебя все равно не зарегистрирует — голову на отруб кладу, аха! Вот она, ГАИ, сидит рядом, спроси ее в упор. — Дима тыкал согнутым пальцем в сторону Петра Игнатьевича: — Спроси, спроси, воспользуйся ее редким присутствием.

— Да ладно тебе, Димк! — слабо отбивался Саша, — Не зарегистрирует — и не надо, подумаешь, беда какая.

— Нет, вы глядите на этого чалдона — не надо! Не беда! Полгода из сараюшки не вылезает, весь наш автобазовский скрап растащил, по металлолому плана не выполняем! Денег от него мать не видит — все на запчасти ухайдакивает — и не надо! Не желаем! Мы такие! Ну жук на палочке!

— Ты погоди, не шуми, перепонки болят, — осаживал его старший, Петр Игнатьевич. — Почему не зарегистрируют? Если все будет в технических нормах...

— Аха! Нормах! Он такое замастырил, башка белобрысая, что у вас и норм-то не придумали.

— Что же именно?

— Сашка, пошли!

— Да потом, — отбивался Саша, хотя, судя по всему, ему было лестно оказанное внимание. — Пообедаем вот...

«Первое, значит, масло, — продолжал под этот галдеж свою томительную думу Митя. — Отсюда до базы партии четырнадцать кэмэ по спидометру. Выпросить бы у леспромхозовских коня да сгонять, часа за три обернуться можно. А к кому сейчас сунешься, все небось гудят, дым коромыслом...»

— Это ты верно, золотые слова: надо сперва пообедать, а то не тот эффект получится. Мама! — Дима резво встал, высунул в двери свою тоскующую физиономию. — Массы извелись в ожидании, скоро под знамена призовете?

— Вот ерихонская труба, — откликнулась из большой комнаты Анна Прокофьевна. — Ну бес, ну бес... Давайте, мужики, можно рассаживаться.

Праздничное застолье в доме Шварченковых, на которое Митя попал совершенно случайно, понравилось ему прежде всего атмосферой доброжелательности и искреннего, какого-то веселого уважения членов этой большой семьи друг к другу. Петр Игнатьевич, в светлой, без галстука, полотняной рубашке, обтянувшей его крутые, тяжелые плечи, восседал во главе, выполняя роль старейшины стола. На остроумные, необидные подначки, на незлое вышучивание чьих-то слабостей и промахов он первый откликался густым, заражающим ах-ха-ха, от которого звенело в серванте стекло. Он и сам блеснул юмором, рассказав в смешных деталях, в большинстве придуманных или преувеличенных, как они с Митей курнулись в Кривом овраге, как выскакивали через аварийный люк и как Митя впопыхах искал шапку.

Все смеялись, смеялся и Митя. Краем глаза он видел Танюшку, она сидела рядом со старшим братом и время от времени, когда уж было от смеха невмоготу, клонилась плафончиком головы на его крутое плечо. При этом какой-то невзрачный, угловатый камешек на серебряной цепочке (амулет, что ли?) скользил по ее открытой, нежной шее.

Пили мало, и если обращали внимание на винные бутылки, то только исключительно по инициативе Димы, не терпевшего на столе невыпитых рюмок. Его дружно осаживали, грозились совсем отнять у него рюмку, а он шутливо куражился, острил, умышленно вызывая огонь на себя, создавая вокруг своей персоны целый спектакль. И это Мите тоже правилось, и он уже питал к дурашливому, неуправляемому колготному Диме что-то вроде родственных симпатий.

А Димина жена Тамара, молодая полнеющая женщина, сидевшая между мужем и Митей и взявшая над ним, гостем, шефство, все подкладывала ему в тарелку — то капустного салату, то холодца, то яичко с помидорной шляпкой в виде гриба, — весело приговаривала: «Мой ни черта не ест, так хоть вы, Митя, ешьте, я люблю, когда мужчины хорошо едят, я прямо влюбляюсь в них при этом». Митя бормотал «спасибо», отнекивался, клялся, что сыт, но все напрасно. У Тамары были округлые в запястьях, красивые руки с удлиненными розовыми ногтями, да и легкая молодая полнота к лицу — она, эта спокойная, шутливо-ласковая женщина, чем-то не уловимым смущала Митю.