Таня Гроттер и птица титанов - [13]

– Лежи – болей. Я сам, – ласково сказал палач, начиная ослаблять веревку.

Ненависти к Гулебу Танья не испытывала. Страха тоже. Все правильно. Гулеб поступает обоснованно и логично: зачищает конкурента. Победа любой ценой. Кусай – или укусят тебя. Всем хочется вырваться из этого собачьего мира.

Все-таки интересно, неужели ему будет приятно, если ее повесят? Танья вечно испытывала запретные чувства. Даже теперь Гулеб продолжал ей нравиться. Заодно она поняла, зачем он положил ей руку на плечо и зачем, отходя, другой рукой быстро коснулся ее пояса. Тогда подстраховался, зная, что у него мало грандов. Дальновидный. А она-то думала: нежность.

Ее грызла обида. Почему именно у нее? Хотя у кого еще? Рэйто бы его сразу убила. Глуми и Гробо заодно, они как двухголовый боец, к ним не подступишься. Про Жанин и так ясно. Она некромагус, такой же как и Гулеб. Значит, оставалась только Танья.

Клеп Клепыч подошел и, забрав у Тиштри перо, мрачно уставился на красную полосу с черным зигзагом. Его брови топорщились, словно пропитанные высохшим клеем.

– Твое? – спросил он у Таньи.

Танья фыркнула, хотя и знала, что жизнь ее зависит от единственного слова Клеп Клепыча.

– Кажется, я задал вопрос! ТВОЕ?

– Мое! – признала Танья. – Кто-то спер у меня метательный шип. И что из того?

– И ты не заметила? – Он оглянулся на палача, видимо определившись с решением.

– Ну и не заметила! И дальше что? Хотите, я у вас что-нибудь стащу, и вы тоже не заметите? – с вызовом спросила Танья.

– Это невозможно, – сухо сказал Клеп Клепыч.

Танья разжала руку. На ладони у нее лежал костяной талисман с шеи Клеп Клепыча, срезанный коротким ножом-невидимкой. Полупрозрачное лезвие невидимки – сантиметра три отточенной стали – крепилось липучкой к указательному пальцу. Это было личное изобретение Таньи.

Некоторое время Клеп Клепыч пристально разглядывал талисман. Потом недоверчиво провел рукой по свисавшему с шеи пустому шнурку. Вздохнул. Танью он теперь разглядывал с легким прищуром. Ишь ты! Занятная рыжеволосая особа! С хваткой, хотя и кажется щуплой, как воробей. Вон шея какая! Двумя пальцами обхватить можно, а скольких сегодня обошла!

– Ребятки становятся все лучше, все сообразительнее! Да сиди ты, сиди! Находишься еще: в ногах правды нет, – сказал он палачу.

Палач благодушно кивнул и вновь затянул веревку на поясе узлом. Он был доволен, что не пришлось вставать, лезть на столб и вообще работать. Палач был, как всегда, не пьян, но и не трезв. Правый глаз у него косил в переносицу чуть ли не с четырехтысячного мига послерассветья.

«Интересно, – подумала Танья. – За выпивку полагается виселица. Кто будет вешать палача, если потребуется? Или палачи вешаются сами? Занятный логический казус».

Порой Танье становилось досадно, что никому ничего нельзя сказать. С кем-то поделиться своими мыслями. Не теми, что должен иметь всякий добропорядочный магус, а теми, что ты чувствуешь на самом деле. Вообще никому и ничего. Всякий донесет и правильно сделает, потому что два гранда на дороге не валяются. Порой ей казалось, что то в одних, то в других глазах она замечает это желание поделиться… но опять же, два гранда ни у кого не лишние.

Клеп Клепыч кратко пошептался с магом Тиштрей и вновь важно откашлялся.

– С учетом изменившихся обстоятельств седьмым становится… – Он в последний раз оглянулся на тоскливо затихшего Жоро Жико, к которому, с интересом поглядывая на его мешочек с самородками, направлялись сразу два санитарных магуса.

Гулеб ухмыльнулся. Он знал, кто будет седьмым.

Когда официальная часть завершилась и всех их отпустили до завтрашнего утра, к Танье уверенно подошел Гулеб.

– Надеюсь, ты не в обиде? – спросил он, ласково глядя на нее. – Я знал, что тебя не повесят! Выкрутишься. Что ты делаешь сегодня вечером?

Танья отвернулась.

– Толку яды! Не суйся ко мне!

Гулеб улыбнулся. Улыбка у него такая, что растапливала любое женское сердце, как мороженое.

– Не злись! Подумаешь, с кем не бывает! Сходим куда-нибудь? Последний вечер все-таки, надо отметить!

– Я устала. Завтра трудный день, – сказала Танья.

* * *

Танья действительно очень устала, однако возвращаться в Замогильный переулок не собиралась. Да и что ей там делать? Собирать вещи? Но единственной вещью, которой она дорожила и которую тщательно прятала, был контра-босс. Одежду? Но ее тряпье так ужасно, что даже пару раз влезавшие в ее отсутствие воришки ничего не взяли.

Она медленно шла по городу, мысленно прощаясь с ним. Как бы страшен ни был их мир, завтра ей предстоит расстаться с ним навсегда. Вечерело. Еще несколько часов – и хлынет дождь, который будет идти до рассвета, как по часам. А потом снова жуткая жара, от которой уже к полудню земля высохнет и потрескается.

Между частоколом и зданием арсенала был уютный закуток – днем не слишком раскалявшийся, а вечером не пропускавший сквозняков. Танья свернула в него и устроилась на каменной скамейке немного отдохнуть. Пользуясь хорошей погодой, туда вывели человек двадцать детей, едва разменявших третью тысячу дней. В школы здесь ходили вечерами – не так жарко.

Перед учениками, поигрывая утяжеленной указкой, которую при случае можно было метнуть, как копье, прохаживалась учительница Зубья Дьери. В очках и с челкой, она походила на пони. Танье выпал редкий шанс встретиться с ней, когда Зубья была еще практиканткой. Именно их класс достался ей для первого урока.