Таня Гроттер и Болтливый сфинкс - [46]

Последнее, что она сделала, перед тем как задремать, перевела контрабас с привычного Торопыгуса угорелуса на более предсказуемое и медлительное Тикалус плетутс . Теперь она могла быть уверена, что ветер не сорвет ее с контрабаса.

Когда сознание вновь включилось, Таня была ослеплена острым блеском огромного, прямо перед ней повисшего солнца, к которому она неслась на контрабасе. Солнце – красноватое, утреннее, свежеумытое океаном, из которого оно только что вынырнуло, – смотрело на Таню с веселой насмешкой, пряча улыбку под истрепанной вуалью туч.

Таня оглянулась и не сразу сообразила, где ее рюкзак. «Утонул!» – мелькнула мысль, и лишь потом она увидела поблескивающую на солнце обледенелую глыбу, которая уныло, как заблудившаяся комета, ползла за ней. Таня порадовалась, что догадалась лететь на плетутсе . Лети она на торопыгусе, рюкзак наверняка отстал бы и очутился в океане.

Таня вновь повернулась лицом к солнцу. Ночной холод куда-то ушел, а точнее, стал вдруг неважным. Ее захлестнул безнадежный восторг полета.

Слова, способные не только обозначить понятия, но и до конца, до последней капли, выразить их, подыскиваются чудовищно трудно. Но даже когда находятся, остается ощущение, что наше человеческое слово не может выразить и пятой части того, что способен поймать и почувствовать глаз.

Таня часто ловила себя на этой мысли, когда пыталась описать кому-либо восторг от полета. Кому-то, кто сам никогда не летал или давно не летал. Восторг был огромен, он переполнял, распирал, а вот слов недоставало. Они теснились, сталкивались, гремели, как стеклянные шарики в банке. Но увы! На дне глаз собеседника Таня скоро видела скуку и тогда махала рукой и отходила, нередко ощущая, что, обсуждая свою радость с кем-то, размывает и предает ее.

Обычно Таня начинала испытывать радость в минуту, когда только перебрасывала ногу через контрабас. Ощущала лакированную упругость дерева и устремленную, созерцательно-спокойную уверенность смычка. Струны возбужденно гудели. Контрабас – ее нервный, чуткий контрабас – нетерпеливо рвался в небо. Заставляя себя не спешить, Таня делала один или два шага, довольно неуклюжих, учитывая размеры и вес контрабаса. Случалось, что контрабас цеплял за что-то, и на полировке оставались следы.

Но вот звучит заклинание, и контрабас взлетает. На секунду закладывает уши. Кажется, что встречным потоком тебя вот-вот перевернет и закрутит. Но тут уже все привычно. Немного ссутулиться, сместить центр тяжести, в крайнем случае грудью прижаться к грифу контрабаса и – вперед.

Ветер, которого на самом деле нет, потому что ветер – это ты сам, мчащийся с запредельной скоростью в плотном воздушном потоке, наждаком режет щеки, счесывает кожу. Поэтому лучше все же обмотать лицо платком. Еще неплохо надеть защитные парашютные очки, как у Ягуна.

Если не считать драконбола с его короткими рваными скачками, высоту Таня всегда набирала осторожно. Еще не забылся неудачный детский опыт, когда, слишком быстро поднявшись на четыре тысячи метров, она вкусила все прелести перепада давления. Из носа у нее хлынула кровь, а под глазами две недели были фиолетовые пятна, точно она подралась в школьном коридоре с нанюхавшимся нафталина полтергейстом.

Снижаться тоже нужно постепенно. Рассказы о магах, которые, резко пикируя с большой высоты, теряли сознание и разбивались, не были сказками. Но об этом Таня обычно не думала. В минуты взлета она жила лишь взлетом и тем мгновенным сиянием радуги, которая бывает, когда с разгону проходишь сквозь Грааль Гардарику .

Но вот наконец и Гардарика позади, и высота набрана, и Буян далеко. Первое, захлебывающееся ощущение полета утолено, как первый голод. И тогда наступает пора нового удовольствия – созерцания.

Высота так огромна, что кажется: контрабас стоит на месте. Земля внизу не движется или ползет так медленно, что мерещится: пешком дошел бы скорее. И лишь встречный ветер продолжает резать лицо.

Океан – особенно зимний – похож на шершавый ковер, на котором то там, то здесь вспыхивают белые точки. Это шапки волн. Часто бывало, что, соскучившись от неподвижности «высокого» полета, Таня бросала контрабас вниз и, подобно истребителю, проносилась над самой водой. Вот она – безумная скорость! Вот он, влажный, пропитанный солью ветер. К сожалению, струны смычка и контрабаса быстро отсыревали и покрывались льдом. Полет становился рваным, непредсказуемым, и Тане приходилось выслушивать от перстня Феофила кучу занудных рассуждений, которые всегда заканчивались пророчеством, что еще пять минут такого полета и от нее останутся одни membra disjecta [3].

– Да ладно, дед, не ворчи! Разве тебе не весело? – примирительно говорила Таня.

– Тебе нужно мое «ха-ха-ха»? Пожалуйста, получите и поставьте закорючку! – скрипуче говорил Феофил Гроттер. – Только прошу запомнить: Per risum multum debes cognoscere stultum [4].

Еще Таня любила в яркий солнечный день смотреть сверху на осенние поля. Они были похожи на неровно нарезанные лоскутки ткани. Чаще прямоугольные, но и квадратные, и узко-заостренные, и закругленные. Ты летишь, а под тобой лежит мягкое, с аккуратно простроченными швами лесополос лоскутное одеяло. Изредка встретится лента реки или пятно водоема, похожее на наклейку на резиновом матрасе.