Танки повернули на запад - [45]

Процедура зачисления нехитрая.

— В балке кухня стоит. Скажите старшине фамилии. Пусть ставит на довольствие.

— Во-во, товарищ лейтенант, нам главное, чтобы на довольствие. С немцем мы и сами воевать можем. У нас ефрейтор Мочалов не хуже любого полковника обстановку понимает и задачи ставит.

— Кто? — переспрашиваю я из темноты.

— Гвардии ефрейтор Петр Мочалов. И уже другой голос кричит:

— Петро! Якийсь начальник кличе!

— Вот и встретились, — жму я тонкую твердую руку Мочалова.

— Да, товарищ генерал, встретились, хоть сегодня днем думал, если с кем и увижусь, так только на небе.

— Каким подразделением вы командовали сегодня?

— Разве поймешь? Отделение не отделение, взвод не взвод. Да и чего командовал? «Залпом…» или «Гранаты к бою…»

— Это ты брось, — фамильярно обрывает своего командира солдат, тот, что сравнивал его с полковником. — А в контратаку — кто момент выбрал?

Я приказываю командиру батальона поставить ефрейтора Мочалова на взвод.

— Нет, — поправляю себя, — не ефрейтора, а младшего лейтенанта. Завтра будет подписан приказ… Балыков, возьмите у товарища Мочалова нужные сведения.

— Так ведь вы, товарищ генерал, однажды кое-что про меня записывали, тихо произносит Мочалов.

Хорошо, что темно, и никто не видит, как покраснел член Военного совета армии.

Но и Мочалову не по себе от собственных слов. Он хочет замять их:

— Выходит, что с училищем, что без училища, а быть мне взводным.

— Ничего, товарищ младший лейтенант, — весело утешает его кто-то из подчиненных, — дальше фронта не пошлют, меньше взвода не дадут. А вам по вашей жидкой комплекции и больше взвода никак нельзя.

Солдаты беззлобно смеются над своим новоявленным командиром. А он насупился, сосредоточенно грызет ногти:

— Довольно гоготать, ступайте, ребята, ужинать. Васильев, на меня возьмешь.

В голосе Мочалова уже звучит командирский металл.

Балыков тоже идет поужинать. Лейтенанта-комбата я отпускаю. Мы с Мочаловым остаемся вдвоем. Сидим на лафете пушки с перебитым стволом.

Получив разрешение, Мочалов старательно скручивает толстую «козью ножку», достает прямо из брючного кармана махорку, бережно сыплет ее. Узкое лицо его с тонким острым носом задумчиво, глаза прикрыты.

— Интересно мне, — затягивается Мочалов, — в штабе армии, или там во фронте, или в Москве знают, на сколько дней рассчитано немецкое наступление?

— Точно-то вряд ли, — отзываюсь я.

— Плохо, — решает Мочалов.

— Такие вещи, как правило, невозможно узнать. Судя по всем данным, надолго пороху у них не хватит.

— Вот именно, — подхватывает Мочалов, — надолго никак не хватит. У нас солдаты, знаете, как говорят? На выдохе немец воюет. Еще чуть — и выдохнется. Жаль, что штабы точно не знают. Если о противнике все сведения иметь, тогда здорово воевать можно.

— Никогда так не бывало и не будет.

— Это понятно, я просто мечтал… Если здесь у Гитлера не выйдет, к будущему учебному году кончим войну?

— Кто знает.

— А если кончим, вы посодействуете, чтобы меня сразу в запас уволили? Учиться пойду в кораблестроительный.

— Если кончится, посодействую…

Над нашими головами гудят ночные бомбардировщики, «русьфанер», как зовут их немцы. Над линией фронта трассы зениток прорезают ночное небо. На правом фланге то утихает, то снова вспыхивает пулеметный перестук.

Появился Балыков, всем своим видом деликатно напоминая, что зря здесь засиделись, пора бы, дескать, дальше.

Я поднялся. Мочалов сразу вскочил, вытянулся.

— Так вы серьезно насчет звания? — неуверенно спросил он, опустив голову.

— Совершенно серьезно.

— Могу завтра офицерские погоны нацепить?

— Можете.

— Я погоны надену, а звездочки, пока приказ не поступит, не навешу. На передовой, слава богу, комендантских патрулей нет. Ладно?

— Ладно, — согласился я, пожимая узкую крепкую ладонь Мочалова.

За ночь мне пришлось прошагать пешком немало километров вдоль переднего края нашей армии. Весь передний край мы разделили на три части. Остальные две трети приходились на Катукова и Журавлева.

Надо было своими глазами увидеть, что делается на передовой, услышать, что говорят и думают солдаты, отбившие десятки атак. Никакие, даже самые обстоятельные сводки и донесения не заменят собственных ушей и глаз.

На огневых позициях иптаповского полка возле 76-миллиметровой пушки с задранным в небо стволом лежал на плащ-палатке раненный в живот и голову командир дивизиона капитан Миронов. Миронова часто ставили в пример на совещаниях и партийных активах. Это был энергичный, фанатически влюбленный в артиллерию командир.

Я смотрел на тело, в котором едва можно было обнаружить признаки жизни, и вспоминал длинноногого смуглого красавца лет двадцати восьми — тридцати. Рассказывали, будто одна певица, приехавшая к нам с фронтовой бригадой артистов, увидела Миронова и так влюбилась в него, что стала слать письма, посылки и даже просила отправить ее медсестрой в дивизион. Возможно, все это сказки. Чего не припишет солдатская молва любимому командиру! И десятки подбитых танков, и слезы влюбленных красавиц, и редкой мудрости слова…

Сегодня под вечер Миронов действовал за наводчика.

Убитый подносчик лежит возле командира дивизиона. На такой же точно плащ-палатке с бечевкой, затягивающей капюшон.