Танец страсти - [55]

Каждый раз, когда его губы на мгновение касались моих, мне становилось до боли грустно и горько. После вечера, проведенного в сражениях с вожделеющим графом, я бродила по комнатам совершенно безутешная.

— Пока страсть пылка, собирайте драгоценности, — советовала Эллен.

— Я не куртизанка!

— Будьте практичны.

— Уйдите! — гнала я ее.

Как-то раз, оставшись одна, я вывернула на постель содержимое шкатулки с драгоценностями. Среди прочих безделушек лежала дорогая, с любовью подаренная вещица, завернутая в голубой шелковый лоскут. Брошь в виде бабочки — подарок Джорджа.

Не удержавшись, я развернула шелк, внимательно рассмотрела тонкую работу. Бабочка была из серебра и ляпис-лазури, в синие крылья было вставлено по яркому топазу, по краям сверкали крошечные алмазы. Брошь была почти точной копией той настоящей, живой бабочки, которая появилась на свет у Джорджа в каюте.

После того как мы расстались, я пыталась позабыть Джорджа, изгнать его из памяти навсегда. Однако порой доходили о нем вести; а случалось, мне снились сладкие, восхитительные поцелуи, и горьким бывало пробуждение. Как я слышала, Джордж недавно отплыл в Индию.

Я подержала брошь на ладони. Как долго живут бабочки? Несколько дней, недель? Понятия не имею. Я печально улыбнулась. Когда-то я воображала, будто наша с Джорджем любовь продлится вечно. В своей бесконечной наивности я мечтала, что мы поженимся и проведем вместе всю жизнь. В то счастливое время я отдавала себя бесплатно. А теперь бесплатно ничего не будет, все имеет собственную цену. Я хорошо усвоила: сильная любовь горит ярко, но быстро гаснет. И Эллен права, надо быть практичной. Снова завернув брошь в шелковый лоскут, я сунула ее в шкатулку, на самое дно. Объятия графа Мальмсбери не приносят мне радости, зато граф оплачивает мои счета.

Каждый день, с пылом новообращенного, я приезжала в студию сеньора Эспы. Там, на скрипучих досках в комнате с зеркалами, я под руководством пламенного испанца избавлялась от лишнего, наносного, от шелухи воспитания, оков цивилизации. День ото дня я понемногу становилась сама собой. Сеньор Эспа старался очистить каждое чувство, выражаемое в танце, обнажить его до природной основы. То, что приводило в смятение мисс Келли, — моя излишняя театральность, переигрывание — внезапно обрело смысл. Все, что мне до сих пор приходилось в себе сдерживать, было отпущено на свободу. В танце я могла быть порывистой, непокорной, печальной, трагичной. Даже индийские танцы моего детства и те пригодились. Когда сеньор Эспа начал учить меня волнообразным движениям кистей рук и пальцев, я немало его удивила гибкостью запястий.

Постигая испанскую танцевальную науку, я сделала неожиданное открытие: оказывается, известные мне танцы — хоть бледные, но все же подобия испанских.

— Прежние знания надо отбросить, — наставлял сеньор Эспа. — Мы с вами должны начать все с самого начала. El Baile d'Espana — испанский танец — отнюдь не вежливый и утонченный, он дик и стихиен. Вне стен моей студии можете изображать что хотите. Но пока вы здесь, будете изучать его исходную форму.

Спустя четыре месяца ежедневных занятий сеньор Эспа посоветовал мне отправиться в Испанию.

— Это поможет обрести большую выразительность. Я научил вас основам — и больше ничем помочь не могу.

В конце лета я узнала, что лейтенанта Ленокса привлекли к суду. Я гнала от себя мысли о предстоящем разводе с Томасом, но больше не думать об этом было нельзя. Томас предъявил иск Джорджу, и суд рассматривал дело о прелюбодеянии.

— Бедный Джордж, — вздохнула я.

— Бедная вы, — поправила Эллен. — В суде-то будут трепать ваше имя, не чье-нибудь.

Если я останусь в Лондоне, скандал неминуем. Газеты будут обсасывать подробности, в обществе пойдут пересуды. Меня назовут прелюбодейкой, разведенкой, а то и еще как-нибудь похлеще. От образа уважаемой дамы ничего не останется — я останусь одна-одинешенька, без поддержки и средств к существованию. И поскольку назначенная дата суда неотвратимо приближалась, я решила исчезнуть.

Все подготовив, я обговорила последние подробности с Эллен и графом. Тайком навестила ювелира и в последний раз приехала в студию сеньора Эспы. За месяцы, прошедшие в неустанных сражениях за правильные движения и экспрессию, я очень к нему привязалась.

Услышав, что я еду-таки в Испанию, сеньор Эспа прижал руку к груди, а затем велел мне поклясться, что я сохраню тайну, которую он готов открыть.

— Nina[29],— проговорил он, — я вам признаюсь.

— В чем?

— Обещайте, что не станете надо мной смеяться.

— Даю слово.

— Какой я национальности? — огорошил сеньор Эспа неожиданным вопросом.

— Конечно же, испанец, — ответила я с полной уверенностью.

Однако он покачал головой:

— Во мне нет ни капли испанской крови.

Я была потрясена.

— Как же так?

Он стукнул себя кулаком по груди:

— У меня сердце испанца. Вы скоро поймете.

И тут выяснилось, что сеньор Эспа — сын портного из беднейшего лондонского квартала. В двенадцать лет он влюбился в испанскую танцовщицу в театре, в пятнадцать уехал в Испанию.

Когда я прощалась, у него по щеке скатилась слеза. Мы обнялись, и сеньор Эспа расцеловал меня в обе щеки.