Танец семи покрывал - [9]

Это лицо было настолько своеобразной лепки, что сразу же возникала мысль: его лепила не столько природа, сколько сильная воля этого человека. Все — как будто из углов, как у Ренато Гуттузо[1], такое лицо — находка даже для кубистов. Решительный, красиво очерченный подбородок, резкие, удлиненные, с выпуклой косточкой под глазами скулы, костистый нос, широкий волевой лоб, прямые твердые брови и глаза глубокого серого цвета, глубокого и мягкого, как крыло голубя… Это лицо буквально дышало силой, но выражение глаз было тяжелым и скорбным, как будто они смотрели внутрь какой-то тайной раны, которую одним волевым усилием невозможно было исцелить… «Он похож на Жюльена Сореля, — промелькнуло в голове у Стаси, — если бы мне дали иллюстрировать Стендаля, я бы уцепилась за эту натуру… Та же трагическая воля в выражении лица…»

Между тем человек, который так сильно ее заинтриговал, поставил к стенке свой тяжелый чемодан и стал сжимать и разжимать отекшие пальцы, как это обычно делают художники. Стася про себя улыбнулась. Тут она увидела, что к чемодану, стоящему у стены, незаметно подбирается хромоногий человечек. Давно он крутился в очереди, кося глазом на чужие вещи, Стася заметила его, и вот — облюбовал чемодан, который поставил усталый художник.

Воровато оглядевшись, хромоножка сперва немного отодвинул чемодан, а потом подхватил его и быстро-быстро заковылял прочь…

Художник, словно разбуженный нарушением композиции, к которой привык его рассеянный глаз, обернулся и в несколько шагов настиг хромоногого воришку.

Теперь они оба держались за ручку чемодана: воришка вобрал голову в плечи и уставился в землю.

Стася, забыв про очередь, подошла ближе и услышала разговор этих двоих.

— Здесь нет ничего для тебя интересного, — как бы с сожалением молвил художник, — книги…

Воришка со скорбным достоинством отвел свою руку и произнес с горечью:

— Тогда пожалуйста… Я-то думал — теплые вещи…

Откровенность его, видимо, понравилась художнику.

— Что — мерзнешь?

Вместо ответа, воришка извлек из кармана замызганного пиджака носовой платок и громко высморкался.

Художник рассмеялся:

— Ладно, ты меня убедил. У меня там сверху лежит кофтенка…

Он щелкнул замком чемодана, вытащил из него теплый свитер и протянул хромоногому:

— Держи.

Тот недоверчиво скосил глаза на свитер:

— Правда даришь?

— Дарю.

— Ну спасибо, брат. А консервов у тебя там нет?..

Художник, рассмеявшись, вытащил из кармана несколько купюр и, не считая, сунул их воришке в руку.

— Вот тебе на консервы, брат.

— Спасибо, брат, — отозвался хромоногий, — утешил ты меня. Ей-богу, помяну тебя в храме Николая Угодника. Как зовут-то тебя?

Художник покачал головой:

— Не надо меня поминать. Не услышит тебя Бог, — и с этими словами пошел в свою очередь.

Стася, удивленная этой сценой, тоже вернулась в свою очередь.

Он взял билет и быстро зашагал к выходу.

А Стася подумала: «Как жаль, что мы поедем в разных поездах…»

Глава 5 Чонгаровские сборища

Собираясь к разрекламированному Родей Чону, Стася не надеялась извлечь что-нибудь интересное для себя из этого визита.

Она с большой долей вероятности могла представить, что там увидит и услышит.

Полутемный подвал, заставленный скульптурой, небрежно одетых людей, сидящих на матрасах, попивающих дешевое вино и ожесточенно курящих одну сигарету за другой, чтобы занять руки, тогда как слух будет занят громыханием Майкла Джексона или, напротив, тихой мелодией Вивальди. Все эти споры об умирающем искусстве, сдобренные принятым в обществе юмором, осторожное или настойчивое внимание со стороны мужчин, разговоры художников о том, кому и за сколько удалось продать свою работу, — словом, обычная богема.

И Чон был ей не слишком интересен, она знала, что Родя — человек увлекающийся и не умеющий судить здраво о том, кто в данное время занимал его ум. Но интерес вызвало сообщение Роди о том, что у этого Чона есть несколько картин Кати Григорьевой, которая писала цветы в манере, не похожей на Стасину.

Дверь им открыл высокий тяжеловес в байковой просторной кофте.

Родя, обменявшись с ним рукопожатиями, сказал:

— Павел, это моя однокурсница, невероятно талантливая девушка.

Тот обернулся к Стасе с неожиданно застенчивой улыбкой:

— Это правда?

— Что правда? Что девушка или что невероятно талантлива? — вдруг плоско пошутил Родя, и Стася на минуту прониклась неприязнью к этому Павлу. Родион, увидев, как переменилось ее лицо, быстро поправился: — Она очень, очень талантлива…

Глаза тяжеловеса заискрились смехом.

— У Родьки все гении, вот почему я решил уточнить… Извини, если обидел тебя.

Стася протянула ему руку:

— Меня зовут Стася.

Павел рассеянно пожал ей руку.

— Так как насчет талантливости, Стася? Свидетельства Роди мне маловато. Как вы-то сами оцениваете себя?

Стася подумала, что напрасно разозлилась на этого Чона.

— Да никак не оцениваю, — пожала она плечами. — Это не мое дело — оценивать.

— Хороший ответ, — одобрил Павел. — Ну, проходите, друзья, рассаживайтесь, сегодня не много народа.

В мастерской, конечно, было накурено так, что казалось, гипсовые и человеческие фигуры плавают посреди дыма. Одни гости прохаживались между скульптурами, находившимися в разной степени завершенности, другие переговаривались, прислонившись к стене, третьи сидели на кушетках и табуретах. На длинном, грубо сколоченном столе, больше похожем на топчан, стоял электрический самовар и множество стаканов, а в дальнем углу залы какой-то парень, ссутулившись над клавиатурой, играл на стареньком «блютнере» пьесу Шёнберга