Танец семи покрывал - [29]

Он бросил взгляд на часы и решил, что человек, с которым он должен сегодня встретиться, поджидает его в другом месте — там они тоже довольно часто назначали встречи.

Чон не торопился.

Он выкурил еще одну сигарету, задумчиво поглядывая в сторону шлюзов на Москве-реке, на саму реку, свинцово-холодную, на пустырь, расстилающийся на том берегу, наполовину съеденный туманом.

Облокотясь о каменный парапет, Чон долго смотрел на струящую свои воды, еще незамерзшую реку…

Затем повернулся, сбежал вниз и по тропинке, петляющей между оврагами, пошел вперед.

Поднявшись на холм, прошел мимо одинокого старого домика, обнесенного обветшавшим забором, — в этом домике он когда-то мечтал поселиться. Глянул вперед, отыскивая взглядом знакомую скамейку, на которой виднелась человеческая фигура.

Чона ждали.

При звуках его шагов она не шевельнулась.

Девушка сидела уткнувшись лицом в колени, рассыпав свои длинные волосы по мерзлой земле.

Чон приблизился и встал перед нею, сделал пару глотков из бутылки.

И вдруг девушка неуловимо-стремительным движением выбросила руку и ребром ладони сильно ударила его под колени.

Чон не удержался на ногах, упал.

Послышался звон разбитого о камень стекла.

В следующее мгновение он вскочил на ноги и, намотав на руку волосы девушки, полоснул ее по щеке осколком разбившейся бутылки. На щеке выступил багровый след, показалась кровь.

Девушка не вскрикнула.

Казалось, она не почувствовала боли.

Чон приподнял ее за волосы со скамейки.

Лицо его было искажено злобой до неузнаваемости.

Вокруг было безлюдно, тихо, только ветви деревьев позванивали, как подвески хрустальной люстры. И непонятно было, то ли моросит дождик, то ли еще больше сгустился над городом, над Москвой-рекой туман.

Они стояли лицом к лицу.

Бешенство, секунду назад пылавшее в груди Чона, постепенно затихало.

Глаза девушки, напротив, горели от ненависти и нестерпимой обиды.

Теперь на лице Чона выразилось ледяное спокойствие.

Лицо девушки исказила презрительная улыбка.

— Скотина, — сказала она, вытирая с лица кровь. — Грубая скотина.

— Ты же знаешь, что со мной нельзя так обращаться, Зара, — холодно вымолвил Чон.

Глава 15 Наши палестины

Много лет назад, когда Чон играл на «ионике» в уже получившем известность на Северном Кавказе вокально-инструментальном ансамбле и только-только еще начинал пробовать свои силы в угле, карандаше и сангине, его друг и учитель, художник Ибрагим Шалахов, сказал ему:

— Ты бешено честолюбив, Павел!

Сказано это было без какого-либо видимого повода, и Чон ужасно удивился:

— Ты шутишь? Я? Честолюбив?

— Да-да. Внешне ты как будто открыт людям, эдакий рубаха-парень. Но я изучил тебя, как родного, — Ибрагим время от времени делал с Чона наброски, — в тебе, парень, до поры до времени дремлют такие бесы!

Чон отнесся к замечанию друга довольно иронично.

Про себя он знал, что ничего не желает так, как спокойной, размеренной жизни, не той, которой жили его родители, постоянно скандалившие и в конце концов разбежавшиеся. Чон хотел жениться на певице из своего ансамбля, славной, доброй девушке, и всегда жить здесь, в Майкопе, в этом праздничном, почти курортном, теплом городке, где он всех знал и его самого все знали.

Чон писал тексты для своего ансамбля «Старая легенда», днем репетировал, вечера проводил в доме своей невесты Светланы, родители которой были средней руки коммерсанты. В доме невесты рано укладывались спать, и от нее Чон шагал к Ибрагиму или другим своим друзьям-художникам, смотрел новые картины, помогал изготавливать подрамники, отбирал лучшие работы друзей для выставки, участвовал в организации этих выставок. Словом, все считали его порядочным и бескорыстным человеком, веселым и обаятельным парнем.

Женившись на Светлане, Чон перебрался в просторный дом тестя, выходивший окнами на центральный рынок. Дом ему нравился, нравился его прочный, неторопливый уклад, приверженность новых родичей к традициям, хотя теща была хохлушкой, а не черкешенкой, нравилось вместе с женой петь для тестя его любимую песню «Адиф», слушая которую тот неизменно промокал глаза носовым платком, нравилось тянуть скорбный припев этой песни «Ело-ва, е-ло-ва…». И Чон почти не обращал внимания на свою двенадцатилетнюю свояченицу, девочку с резкими, страстными чертами тонкого лица, очень похожую на его жену, но вместе с тем совершенно другую.

Зара занималась спортивной гимнастикой и даже ездила на областные соревнования. В упражнении на брусьях девушке не было равной, ей присудили высокий балл, но, сорвавшись с бревна, она не получила никакого места и вернулась домой раздосадованная, вся в слезах.

Чон со Светой жили исключительно дружно, ее родители относились к нему как к родному. Чона все больше и больше привлекала живопись; бывая вместе с «Легендой» на гастролях в разных городах и весях региона, он перезнакомился с многими художниками, а потом стал совершать набеги на Москву, на Малую Грузинскую и в другие места, где можно было посмотреть приличные картины.

Света ничего против его увлечения живописью не имела.

Все шло хорошо, как вдруг Чон стал ощущать какое-то смутное беспокойство: за ним постоянно следили внимательные и как будто чего-то от него ожидающие глаза Зары.