Танец Арлекина - [70]

Джем робко спросил:

— Можно её починить?

А несколько дней спустя в алькове у Джема состоялся грустный ритуал. Жарко пылал камин. А Варнава аккуратно разложил куски лиры на каминной полке, а потом один за другим бросил их в огонь. Джем и Нирри печально наблюдали за тоскливым зрелищем.

Как-то раз служанка принесла карлику стертую лютню, но на ней не хватало трех струн, да и играть на ней карлик не смог бы — руки у него были слишком коротки. Без колесной лиры Варнава перестал быть Варнавой.

Позднее, после того как Варнава ушел, Джем часто сидел один в своем алькове, сгорбившись и не шевелясь, в своем инвалидном кресле. В такие часы он думал о том, какой карлик был загадочный, о том, что он, Джем, никогда не понимал его до конца, и еще о том, что такого друга у него больше никогда не будет. Варнава ушел не только из замка, он ушел из жизни Джема, остался далеко, в полузабытой стране детства.

Так Джем впервые узнал, что все на свете преходяще.

Остались только их с Варнавой находки. Тускло поблескивали в лучах солнечного света и ярко блестели в лучах светильников резные подсвечники, выщербленные кубки, щит, украшенный оружием красномундирников. Еще — книги и богатые одежды, и фигурки животных, и поросенок, набитый соломой, и маленькая деревянная лошадка. Порванные знамена, кинжал с рукояткой в драгоценных камнях, грифельная доска, на которой карлик рисовал Джему буквы. Калейдоскоп и джарельская шкатулка — серебряная, блестящая.

И еще картина с белесой извивающейся дорогой. Глядя на нее, Джем порой пытался представить идущего по ней Варнаву с переброшенным за спину маленьким узелком и мешочком с монетками в кармане жилетки. «Куда же, куда он ушел, — гадал Джем, — покинув замок тайком в то дождливое утро?» Юноша думал о том, какая жизнь впереди у его друга — веселая или печальная.

Но какая — он не знал и представить не мог.

Джему казалось, что Варнава вообще исчез из этого мира.

— Проклятие!

Нож соскочил и порезал большой палец Нирри. Но она ни с того ни с сего вцепилась ногтями в требуху и стала отрывать куски влажного, желтого жира.

— О, проклятие!

Она отвернулась, шмыгнула носом и вытерла его тыльной стороной ладони.

— Нирри? — Джем пытался подняться, опираясь на заваленную овощами скамью.

Служанка обернулась.

— Он начал терять свое волшебство, — только и сказала Нирри. — Если бы он остался, он бы умер.

Джем побледнел.

— Но он даже не попрощался!

— Правда?

Нирри подошла к Джему. Она была готова обнять калеку и, наверное, разрыдалась бы, но вместо этого девушка рассмеялась, подняла перепачканные кровью руки, потом вытерла их фартуком и, быстро наклонившись, взяла костыли Джема.

— Я их даже видеть не хотел, — признался Джем.

— Знаю.

В кухне по утрам бывало прохладно, сумрачно. Затемненные сводчатые арки казались заколдованными местами, где когда-то давным-давно царила деловитая суета, воздух был полон дыма и аппетитных ароматов, на острых крючьях висели туши добытых на охоте зверей, вращались вертелы… По выдолбленным в каменном полу желобкам стекала кровь.

— Нирри? — Джем обернулся, шагнул на первую ступеньку лестницы. — Скажи, что значит «он терял волшебство»?

— А ваши костыли, господин Джем? Вы гляньте на ваши костыли. Вы-то подросли. И костыли с вами вместе подросли. Карлики — они же волшебники. Это всякий знает. А вы не знали?

Джем посмотрел на свои костыли — задумчиво и печально. А потом поднял голову к потолку. И ему показалось, что откуда-то издалека, словно тихое-тихое эхо, до него донесся звук колесной лиры. Утихла странная, похожая на дым музыка и послышалась снова. Да, она была похожа на дым, а еще — на белесую дорогу, вившуюся по ткани снов Джема. В ту ночь, когда они с Варнавой жгли на камине то, что осталось от лиры, чудесное дерево непостижимым образом звенело и пело в огне. А потом раздался треск, и пламя на краткий миг испустило яркий, кисло-сладкий аромат.

ГЛАВА 32 ЗНАК ВАГАНОВ

«Корос, порождение камня, услышь дитя свое. Дитя твое знает, что, наконец, в его время, настает конец Эры Покаяния. Дитя твое готово сыграть свою роль. Корос, порождение камня, услышь дитя свое!»

Сайлас Вольверон очнулся от тревожного сна и отправился медленно, с трудом ступая, к кладбищу. Он чувствовал, что слабеет с каждым днем. Он должен был вновь совершить обряд. Сайлас пришел к надгробию Эйн, нащупал выступ на каменной плите, очистил с нее мох и траву. Надгробие быстро и плавно приподнялось. Сайлас встал, оперся на посох и нараспев произнес молитву, которой научила его сводная сестра Ксал.

«Корос, порождение камня, услышь дитя свое. Дитя твое знает о том, что самое страшное из созданий Зла вернется в свой день и час. Дитя твое готово сыграть свою роль. Корос, порождение камня, услышь дитя свое».

Порой Сайлас Вольверон задумывался о том, что по иронии судьбы за надгробие на могиле Эйн заплатила Умбекка Ренч. Да, если бы не её двоюродная сестра, память Эйн не была бы отмечена — по крайней мере, так, как то положено у агонистов. Эйн стала принадлежностью Диколесья. И то место, что отмечало память о ней по-настоящему, было совсем иным. Однако и надгробие принесло пользу. Оно открыло путь к Судьбе Короса. Умбекка не знала, что резчик, изготовивший надгробный камень, был ваганом, сыном Ксал. Юноша унаследовал от матери ясновидение, и его дар подсказал ему, что делать и как.