Танцы со смертью - [83]

Вкратце о том, какие бывают внешние раздражители. До сих пор я для наглядности уделял внимание эффекту плацебо исключительно при назначении лекарств. Однако плацебо играет роль чуть не в каждой области медицины. Если вы сидите в отделении «скорой помощи» с вывихнутой ногой и вас принимает эдакий крупный, солидный, напыщенный белокурый эскулап с манерным прононсом, представившийся вам как «ван Берген Хенегаувен[210], хирург этой больницы», вы сразу же чувствуете, что попали в хорошие руки, – не то что к какому-нибудь робкому худощавому субъекту в сползающих на нос очках, которому из-за своего тихого голоса пришлось дважды доверительно сообщить, что зовут его Тинюс Крекел[211], что у него сегодня ночное дежурство и что он, собственно, хирург, который должен вас осмотреть.

Современная медицина рассматривает себя как научно обоснованную деятельность, подтверждение законности которой никоим образом не зависит от неопределенного эффекта плацебо. Трудно также представить, что пневмококки пустятся наутек не из-за пенициллина, даже если его будут выдавать менее убедительным образом. Однако в медицинской практике процессы, для которых выявлены биохимические причины, образуют, если их все собрать воедино, лишь небольшую поляну в протяженном лесном массиве. Чаще всего бывает так, что врач должен своими действиями наворожить перед своим мысленным взором эту небольшую поляну, чтобы, блуждая в лесу, всё-таки чувствовать себя не совсем шарлатаном.

О чем, собственно, я говорю? Я говорю о множестве ситуаций, в которых врачи уступают давлению окружающих и сыплют вокруг себя снадобья и приемы, пришедшие прямиком из Лурда. Ведь не можешь ты каждый день три часа кряду подниматься на кафедру и втолковывать людям, чтó, собственно, представляет собой медицина, из-за чего эту науку нужно изучать не в Лурде, а в Лейдене.

Эффект плацебо заключается не только в таблетке, или в белом халате, или во взгляде, или в здании, или в тысячелетней репутации нашей профессии – он кроется во всех этих вещах, или воздействует посредством всех этих вещей, или он и есть все эти вещи.

Вероятно, среди всей этой неразберихи вопрос, что же такое плацебо на самом деле, несколько запоздал. Понятие (лат. placebo) буквально означает: «буду угоден, успокою, понравлюсь», я бы сказал: «приласкаю»; в нем есть что-то скользкое, льстивое. Плацебо, по сути дела, – вместо лимона дать репу.

Так говорят, чтобы обозначить мнимое лекарство: «Не давай ей морфин, дай плацебо». Это понятие употребляется и как описание эффекта от мнимого лекарства или мнимого лечения: например, в стандартном суждении современных медиков относительно прежних методов лечения («не что иное, как плацебо»), которые, однако, давали какие-то результаты.

Плацебо выходит за рамки лекарств, оно распространяется и на поведение. Не только то, что дают или делают, имеет значение, но также и то, как при этом смотрят. Поэтому применяют двойной слепой метод исследования при изучении действия определенных лекарств или способов лечения. Это значит, что ни испытуемый, ни испытатель не знают, является ли исследуемое средство настоящим или фиктивным.

Об истории этого выражения мне, собственно говоря, ничего не известно. Кто впервые применил его и в каком значении? Можно было бы сказать: если это слово приобрело его нынешнее значение, следовательно, наша наука осознала сама себя. Конечно, было бы прекрасно однажды найти его первое применение, чтобы можно было воскликнуть: вот когда родилась наша наука!

Но более вероятно, что всё это протекало так же, как и происхождение человека из обезьяны: исторически недоказуемо (у нас есть не историческая, а мифологическая Книга Бытия), и мы, в сущности, сомневаемся, что оно полностью удалось.

Что настоящим и засвидетельствовано.

Макаронное месиво у нас в голове

Что ужасно в инсульте: через полтора года после случившегося человек роется в ящике своего письменного стола и ему попадается на глаза письмо, которое он написал перед инсультом своему старшему сыну в Канаде. Перечитывая письмо, он растроган нежностью, с которой оно написано. Отца охватывает безысходная грусть, ибо он осознаёт, что уже не чувствует такой любви к сыну, как раньше, и во всяком случае никогда не будет знать, что именно нужно будет ему написать.

Кстати, о мозге. Во время практики по неврологии я робко спросил доктора ван дер Стелта, нейрохирурга: «Вы не испытываете страха при операции на мозге? Я имею в виду, если скальпель чуть-чуть соскользнет, то пациент может забыть, что он женат».

«Ты шутишь? – был его ответ, – люди вообще мозгом не пользуются».

Однажды мне пришлось вместе с ван дер Стелтом вести прием в поликлинике. Дементный пациент, менеер Де Хонд, никак не мог уяснить следующий день приема. Когда он вышел, ван дер Стелт сказал: «Da’s geen hond, da’s een rund»[212].

Возможно, даже очень возможно, процент грубиянов и циников среди нейрохирургов чуть выше, чем среди прочих врачей. Это происходит, вероятно, из-за того, что феномен, с которым они имеют дело, куда грубей и абсурдней, чем смерть: к тому же они, вообще говоря, больше других связаны с довольно скверным пристанищем души в макаронном месиве у нас в голове.