Танцы со смертью - [36]

На следующий день Хендрик говорит мне, что теперь всё в порядке. Он имеет в виду беседу с ван де Бергом.

– Что именно?

– Он принял решение. Теперь он знает, чего хочет.

– И что же Бог на это сказал?

– Антон, прекрати.

– Sorry! – Ну ясно, нынешняя религия.

Но в чём же разница между этим «вопрошать Бога» – и тем «читать» по внутренностям козы, обязанность, которую возлагали на своих жрецов древние греки?

Когда я вхожу в палату ван де Берга, он приветствует меня подобием широкой улыбки, которая больше напоминает гримасу; от волнения он не может печатать.

– Ну что, сомнения позади? – спрашиваю я осторожно.

Я беру его руку, и он слегка тянет меня к себе, будто хочет сказать что-то на ухо, но он целует меня.

– Да, я понимаю, – говорю я.

– Ему хотелось бы завтра вечером, – добавляет его жена.

Впереди беспокойная ночь: то и дело просыпаешься, один сон за другим. Всю ночь шастаю по больнице: передозировка – как нож, зажатый в зубах; постоянно выискиваю огрехи в принятом мною решении. Вижу метровые бумажные полосы с непонятным текстом из вандеберговой машинки, которые по ошибке прочитываю как просьбу об эвтаназии. Но когда я наконец отыскал его и сделал инъекцию, никакого эффекта. Он смотрит на меня выжидающе. Другие присутствующие тоже устремляют на меня свои взгляды. Вижу себя самого, замершего с проклятым шприцем в руке. И делаю укол не ван де Бергу, а Али Блум. Знаю, что перепутали пациентов, но все подбадривают меня. Чувствую, что-то не так. И сын Али Блум это знает. Вижу, как его плечи содрогаются от рыданий.

Когда на следующий день вечером иду в палату ван де Берга, я довольно спокоен. Как раз когда я собираюсь войти, навстречу мне из палаты выходит Терборх, это придает мне уверенности: паники с Божественной стороны, по крайней мере, можно не опасаться. И всё же я со страхом и с трепетом ступаю на этот висячий мост.

Как только вхожу внутрь, меня энергично приветствует собака, черная, короткошерстная, неопределенной породы, но для меня – настоящий Анубис[81]. Я ужасно пугаюсь и не могу удержаться от вопроса: «Он тоже должен быть здесь?» – на что ван де Берг внятно отвечает: «Jazeker»[82].

Сегодня в обед мы с ним условились, что, войдя, я с ним обменяюсь рукопожатием, после чего сразу же введу лекарство, чтобы ни одному из нас не дать повода для слов: «Как поживаете?» – и тем самым пусть даже для короткого разговора, который каждый из нас, может быть, не захочет прервать вопросом, не пора ли уже… – из страха причинить боль другому.

Всё проходит безукоризненно. Сосуды у него хорошие. Вскоре после инъекции одна из чаек, которых Тоос так любила, садится на подоконник, тут же с криком срывается в глубину, снова взмывает вверх и устремляется в даль вечернего неба. Я пытаюсь следовать взглядом за птицей, пока она не растворяется в сумерках. Жена ван де Берга смотрит вместе со мной, а сам он, уже мертвый, сидит между нами. И тогда мы оба поднимаем взгляд вверх.

– Он и вправду исчез вместе с чайкой, – тихо произносит она.

И потом, еще тише:

– О господи, теперь у меня ничего больше нет.

Вместе с сестрой мы укладываем его на кровати. Жена звонит детям, я – окружному врачу. Он прибывает только в половине двенадцатого, на ходу извиняется, хватается за досье и передает меня двум следователям, полноватым мужчинам за тридцать, с животиками, туго обтянутыми сорочкой. Они сердито жуют резинку и курят. Им никак не удается выбрать между вежливостью и грубостью.

– Здесь можно курить? Вы врач, можете подтвердить? Как долго вы знали этого человека? Действительно ли у него была настолько запущенная болезнь Паркинсона? Жена при этом присутствовала? Сколько ей лет? Не могла ли она еще подождать? Мы можем на него посмотреть?

Мы поднимаемся наверх, где они могут его увидеть. Они пожимают плечами и уходят. Завтра мне предстоит писать отчет. Между тем окружной врач переговорил с прокурором. Тот разрешил выдать тело. Эта формулировка всегда чуть-чуть отдает Пилатом[83].

Тело – не старый автомобиль

От умирающих мы требуем прямолинейности, придерживаться которой продолжающие жить совсем не обязаны. У мефроу Сибел рак груди с метастазами. Она умирает, в курсе всего и открыто об этом говорит.

«Вот и мое последнее лето», – сказала она на прошлой неделе. Хорошо, так и нужно говорить, считает сестра Мике, выражающая явное недовольство, услыхав от мефроу Сибел в воскресенье: «Нужно, чтобы доктор поскорее посмотрел мою ногу, потому что если это не пройдет, то как я пойду домой?» «И как она может такое говорить? – восклицает сестра. – Она уже никогда не пойдет домой».

В понедельник от мефроу Сибел мы слышим: «У меня была тяжелая, но прекрасная жизнь», – а во вторник: «Сестра, ради бога, закройте дверь. Здесь ужасный сквозняк, не успеешь оглянуться, как схватишь воспаление легких». Ее озабоченность заставляет меня вспомнить собственную реакцию на дыру в ухе Гёуртсена[84].

Подобная озабоченность обреченных на смерть для тех, кто продолжают жить, кажется странной, потому что они думают: она ведь скоро умрет, не всё ли ей равно, будет у нее воспаление легких или нет? Можно подумать, что умирающий едет в своем собственном теле, как в старом автомобиле, который он вскоре навсегда оставит где-нибудь на обочине. И словно он, прекрасно зная, что его автомобилю скоро конец, хочет всё-таки поменять старые шины на новые.