Танцовщик - [94]

Мой доктор с Парк-авеню сказал, что Каракас станет для меня смертным приговором: кишечные расстройства, дешевые лекарства, дурные больницы, грязный воздух et cetera, et cetera[43]. А я провел здесь пять месяцев, и мне становится все лучше. Я вот что делаю: за полчаса доезжаю на такси до побережья. Сижу в шезлонге на пляже, медитирую, рисую в воображении клетки и говорю им: вы, бля-бля-бля, мелкие прохвосты, бля-бля-бля, стараюсь представить себе, что они — чванливые вышибалы, которые не желают бесплатно пустить меня под конец ночи в «Райский гараж», бля-бля-бля, совсем от наркоты одурели, бля-бля-бля, таким как вы, господи боже, только в «Святых» и работать, бля-бля-бля, вы посмотрите на ваши башмаки, ужас какой-то, бля-бля-бля, а у тебя вообще на губе говно. А потом открываю глаза и вижу синюю воду (синеватую), лижущую золотистый (желтоватый) песок. Как хорошо. И тут я наношу словесное оскорбление моим метастазам, говоря им: чтоб вы в аду сгнили. Я — мужчина сорока двух лет, мысленно обманывающий себя. Почему же и нет, раз жизнь меня обманула? Нынче утром, еще до дождя, я вышел из дома, чтобы купить одеяло, и встретил метиску, похожую на мою маму как никто другой на земле. Наверное, ты был прав, говоря, что у каждого из нас есть где-то двойник. Я возвратился домой, свернулся в кресле и заснул, мечтая.

Я скучаю по Нью-Йорку, по его догмам, по всем и всему и особенно по Нижнему Ист-Сайду, он такой омерзительный, такой чудесный. Единственное, о чем я сожалею, так это о том, что сожалений у меня маловато. Я, например, не попрощался с мусорщиками. Хотел бы я видеть, какие у них стали физиономии, когда они обнаружили мою мебель выставленной на улицу. Они, наверное, арию запели. О мой сказочный желтый диван! Боже, а какое красивое у меня было колечко для пениса! А упоительный, уверяю тебя, фаллоимитатор!

Жизнь моя была чередой комнат (по большей части кабинок), а теперь я более-менее застрял в этой, потому как если я вылезу на улицы Каракаса, то, вполне вероятно, покачусь по ним без всякой машины.

Ах, Руди, устал я от этого лекарства. Когда закончится дождь, я выйду из дома. А может, и раньше, чтобы почувствовать, как омывают лицо его струи. Сдается, не так уж я и боюсь смерти, Руди, мне куда интереснее, что случилось бы, живи я в замедленном темпе. Ага!

Раз декседрин, два декседрин, три декседрин — и на пол!

С любовью — Виктор.

P. S. Я слышал, что жеребец по кличке «Нуриев» произвел сенсацию в мире лошадников. Это правда? Ха. Готов поспорить, елда у него совершенно русская!

Целую!

* * *

Самолет приземлился не по расписанию, позже. Мсье был вне себя. И из зоны выдачи багажа просто пулей вылетел. Мы прошли мимо стоявших в ряд вооруженных охранников, сели в такси. Мсье на ломаном испанском поговорил с водителем. Послеполуденная жара была такой, какую я ожидала. Вдали поднимались в небо зеленые горы, но город тонул в смоге.

Я все думала о бедном Томе, как он там, в Лондоне, один.

Такси виляло, объезжая выбоины, пока мы не добрались до старого колониального района и не застряли в пробке. Здесь стояли белые кирпичные дома с протянутыми между окон бельевыми веревками. По улице бродили старики в рубашках без ворота. Дети играли перед машинами, разбегаясь, когда те трогались с места. Женщина, сидевшая за цветочным лотком, поймала взгляд мсье, он выскочил из такси, купил цветы. Она была в желто-красном платье. Мсье дал ей десять американских долларов, расцеловал ее в щеки а когда машина поехала, женщина встретилась взглядом со мной, и я прочла в ее глазах мольбу о том, чтобы ей позволили жить моей жизнью, сидеть, как я, рядом с мсье на заднем сиденье такси. По правде сказать, она и могла бы. Мсье хорошо сознавал, что я, сопровождая его, никакого счастья не испытываю. Мне было очень трудно расстаться с Томом, но мсье умолил меня поехать с ним, хотя бы на неделю-другую.

— Нам нужно шампанское, — сказал мсье, когда машина медленно поползла вперед.

Таксист обернулся к нему, улыбнулся. И, замысловато размахивая руками, сказал, что с наслаждением купит для нас шампанское, что знает хороший магазин. Он свернул в узкий проулок и остановил машину перед большим амбаром. Мсье дал ему деньги, он вылез из машины и миг спустя вернулся, неся две большие бутылки. Начинало смеркаться, однако жара не спадала, меня одолевала сонливость: перелет был долгим и трудным. Я слышала, как мсье шумел в первом классе, теперь он тронул меня за руку, еще раз поблагодарил за компанию, извинился за то, что не смог купить мне в самолете место рядом с ним.

— Что бы я без вас делал, Одиль? — сказал он.

Когда мы подъехали к дому, мсье дал водителю щедрые чаевые, потом прошел по подъездной дорожке, потянул за шнурок звонка. Звон разорвал тишину, но ничего не произошло. Мсье постучал по высокой деревянной двери. Он потел, под мышками появились два темных овала. Длинно выругавшись, мсье сказал:

— Надо было сообщить ему о моем приезде.

У нас имелась одна авторучка на двоих, но не было бумаги. Мсье подцепил ногтем этикетку на бутылке шампанского.

— Старый трюк, — сказал он. Отодрал этикетку. Она разорвалась пополам.