Танах и мировая поэзия. Песнь Песней и русский имажинизм - [7]

Сырые тоннели подмышек. Глубоко

В твоем имени Демон Бензина

И Тамара Трамвайных Звонков.

[101]

В последних процитированных строках аллюзивные пласты, связанные с Песнью Песней, соединяются с аллюзиями на поэму М. Ю. Лермонтова «Демон», «помноженными» на современный урбанизм и тем не менее свидетельствующими о мощи страстей современного человека. И если облик библейской красавицы «одевался» в конкретные и пластичные объекты окружающего ландшафта, цветы, плоды, деревья, но также сливался с красотой городов — Тирцы и Иерусалима, если стан ее становился финиковой пальмой, а нос — дозорной башней, обращенной к Дамаску, то в переложении Шершеневича образ возлюбленной растворяется в образе современного города, в реалиях урбанистической цивилизации, в скромном ландшафте средней полосы России, что отнюдь не уменьшает накала страстей:

В сером глаз твоих выжженном пригороде

Электрической лампы зрачок.

Твои губы зарею выгореть

И радугой укуса в мое плечо.

Твои губы — берез аллея,

Два сосца — догоретый конец папирос.

Ты прекрасен, мол твердый шеи,

Под неразберихой волос.

Лица мостовая в веснушках булыжника.

Слава Кузнецкому лица.

Под конвоем любви мне, шаромыжнику,

Кандалами сердца бряцать.

В небе молний ярче и тверже

Разрезательные ножи.

Пульс — колотушка сторожа

По переулку жил.

Пулемет кнопок. Это лиф — ты

От плеч до самых ног.

Словно пение кверху лифта,

За решеткой ресниц значок.

Магазинов меньше в пассаже,

Чем ласк в тебе.

Ты дремать в фонарном адажио.

Ты в каждой заснуть трубе.

[102]

Показательно, как поэт начала XX в. максимально пытается сохранить ведущие топосы и мотивы библейской книги, переводя их в современный модус. Так, гранатовая роща с сочными плодами и ароматами превращается в скромный палисадник, а ветер, заставляющий пролиться благовония страсти, — в страстное дыхание ноздрей; ряд белых зубов красавицы, уподобленных постриженным овцам, возвращающимся с купанья, становится рядом белых домов на улице. При этом истинная нежность уживается с грубоватостью, возвышенное — с сознательно приземленным:

Твои губы краснее двунадесятника

На моих календаре.

Страсть в ноздрях — ветерок в палисаднике

В передлетнем сентябре.

Весна сугробы ртом солнца лопать,

Чтоб каждый ручей в Дамаск.

Из-за пазухи города полночи копоть

На Брюссели наших ласк.

На улице рта белый ряд домов

Зубов,

И в каждом жильцами нервы.

В твой зрачок — спокойное трюмо —

Я во весь рост первый.

Под коленками кожа нежнее боли,

Как под хвостом поросенка.

На пальцах асфальт мозолей,

И звонка

Луж перепонка.

С ленты розовых поцелуев от счастья ключ,

1-2-3 и открыто.

Мои созвучья —

Для стирки любви корыто.

[103]

В своем переложении В. Шершеневич сохраняет элементы диалогической формы, свойственные Песни Песней, в частности — вопросы подруг (женского хора) и ответы героини:

Фабричные, из терпимости, из конторы!

Где любовник твой?

— Он, одетый в куртку шофера,

Как плевок, шар земной.

В портсигаре губ языка сигарета… Или,

Где машинист твоих снов?

— Он пастух автомобилей,

Плотник крепких слов.

[103]

Как и в Песни Песней, герой оказывается пастухом, но «пастухом автомобилей». Кроме того, он — «плотник крепких слов», и это дерзкое определение вводит аллюзии на новозаветный образ Иисуса, сына плотника. Как героиня Песни Песней объясняет, чем ее возлюбленный отличен от десятков тысяч других, так объясняет это подругам героиня Шершеневича.

Но если в древнем библейском тексте господствуют уподобления из мира природы, то у поэта эпохи урбанизма, следящего за «автомобильей поступью», — урбанистические метафоры, связанные с техникой и миром большого города. Сравним:

Как яблоня среди лесных деревьев —

мой милый между друзей!

(Песн 2:2)[26]

Как гоночный грузовиков между,

Мой любовник мужчин среди.

Мной и полночью восславленный трижды,

Он упрямой любовью сердит.

[103]

В пятой главе Песни Песней содержится знаменитый васф, вложенный в уста девушки и описывающий телесную красоту возлюбленного в ответ на расспросы подруг:

— Каков твой милый среди милых, прекраснейшая из женщин, Каков твой милый среди милых, что ты нас так заклинаешь?

— Милый мой бел и румян, заметен среди тысяч!

Лицо его — чистое золото, кудри его — гроздья пальмы,

Черные как ворон.

Очи его — как голуби на водных потоках,

Купаются в молоке, сидят у разлива.

Щеки его — гряды благовоний, растящие ароматы,

Губы его — красные лилии, капающие миррой текущей,

Руки его — золотые обручи, унизанные самоцветом,

Живот его — плита слоновой кости, выложенная лазуритом.

Ноги его — мраморные столбы, укрепленные в золотых опорах,

Лик его — как Ливан, он прекрасен, как кедры.

Нёбо его — услада, и весь он — отрада!

Таков мой милый, таков мой друг,

Дочери Иерусалима!

(Песн 5:9-16)[27]

Сходный васф обнаруживаем и во второй половине поэмы Шершеневича, однако он исполнен дерзкими урбанистически-имажинистскими средствами, «вписан» в современный городской ландшафт, и прежде всего ландшафт Москвы и Петербурга. Это образ намеренно сниженный, приземленный и в то же время восторженно-гиперболический, глобальный:

Его мускулы — толпы улиц;

Стопудовой походкой гвоздь шагов в тротуар.

В небе пожарной каланчою палец,

И в кончиках пальцев угар.