Танах и мировая поэзия. Песнь Песней и русский имажинизм - [19]

Как расскажу?.. Вот сумрак мирно

Благословляет нас. В саду ль

Я веткой робкого жасмина

К твоей ладони припаду?

Но ты смиренно понеси

Слова, как мирру, пред собой:

«Кулох ёфо, рааёси,

Умум эйн бох!»

[387]

В оригинале процитированный Ройзманом стих (Песн 4:7) звучит следующим образом: Кушах йафа райати умум эйн бах («Вся прекрасна ты, подруга моя, и нет в тебе изъяна»; ср. перевод И. М. Дьяконова: «Вся ты, милая, прекрасна, и нет в тебе изъяна»[60]).

Это не просто излияние чувств, но тоска по духовной прародине, по далекой родине, по Земле Обетованной:

А мне — ночной сонный воздух

И фиолетовый затон,

Где расцветут снова звезды

Смоковницею золотой.

И тишина. Но такая,

Что ангел смерти задышал,

И белый вздох — лепестками

Рассыпается в камышах.

Но широко, по уклонам,

Где серой пахли мятежи,

Под пурпуром балкона

Тоска библейская лежит.

И только здесь слышу зовы

Земли скорбящей. Это сын

Мать приласкал скорбным взором,

И солена слеза росы!

О брат! душа грустно смолкла

И, как смоковница, в плодах!

О брат, сорви эти смоквы,

Которые тебе создал!

[387–388]

Образ возлюбленной неизменно сливается в сознании поэта с героиней Песни Песней, а прекрасная Суламифь становится символом еврейского народа, красоты его души, неугасимости его духа, как в стихотворении «Уже по Саронской долине…» (август 1923). Здесь уже сама упомянутая в первой строке Саронская долина вводит топику Песни Песней, и этот ряд продолжен «газелями», «росными розами», глазами как «пара печальных голубок» (ср.: «…Твои очи — голубицы»; «Твои очи под фатою — голубицы…» — Песнь 1:15; 4:1)[61]:

Уже по Саронской долине

Газели скользят наугад,

И росные розы пролили

Душистую кровь на луга.

И ты у горбатого дуба

Идешь по тропинке назад, —

И пара печальных голубок —

Твои голубые глаза.

И вновь кипарисы привстанут

Рядами зеленых свечей,

Едва ты приблизишься к стану,

Качая кувшин на плече.

Такой зарисовывал в детстве

На дне беспокойной души,

Такой суждено и зардеться,

Чтоб жизнь не могла потушить.

А ты, иудейка Сарона,

Быть может, не слышишь одна,

Что плещется радуга громко

Цветным журавлем у окна.

[392–393]

Чем дальше, тем больше М. Ройзман расставался с иллюзиями по поводу того, что в постреволюционной России может быть сохранен милый его сердцу традиционный уклад еврейской жизни, что вообще может уцелеть еврейская культура. Он все более отчетливо понимал, что она уходит в прошлое вместе с поколением родителей. Эта ностальгия по уходящему пронизывает цикл «Суббота», особенно стихотворение «Я помню на окнах моих…» с посвящением: «Моей матери». Здесь особенно замечательна имажинистская наглядность, конкретность, живописность, почти физически ощутимая фактурность образов. Стихотворение построено на контрасте ликующих ярких красок, кажущихся невозможными в северном снежном ландшафте, и все более подступающего холода смерти:

Я помню на окнах моих

Семь веток серебряной пальмы,

И северный ветер затих,

Играя на лютне хрустальной.

И лишь постучится в дома,

Как шамэс[62], хромающий вечер,

Затеплит любимая мать

Субботние тонкие свечи.

И каждой жемчужной серьгой

И бисером платья сверкая,

Как душу ребенка, огонь

Любовно обводит руками.

И помню: поставит на стол

Венком бирюзовым бокалы,

И рыбу в шафране густом,

И рядом румяные халы,

И чашу пушистых маслин,

Гранатов упругих и крупных,

И круглый граненый графин

С вином, распускающим пурпур.

И помню: натоплена печь,

И мать поглядит, как стынут

Глаза золотистые свеч

За окнами в снежной пустыне,

И, кутаясь в старый платок,

Отца поджидает спокойно,

Пока дребезжащий звонок

Внезапно не вздрогнет спросонок.

Ах, помню, всё помню теперь,

Встречая серебряный вечер;

Но кто же, о сердце, тебе

Затеплит веселые свечи?

Быть может, до выноса в гроб

Меня под свечами положат,

И свечи уронят на лоб

Горячие белые слезы…

[393–394]

С одной стороны, поэт ощущает как некую милость судьбы то, что он родился в славянском пространстве и пишет по-русски, с другой — ему все больше хочется запеть на языке отцов. Он ощущает все большую тоску по стране отцов, откуда родом его душа — «белая голубка», в то время как тело родилось здесь, в славянском городе (так повторяется с вариациями знаменитая ситуация, заданная Йегудой га-Леви: «Я на Западе, а сердце — на Востоке без остатка…»):

О, мне, быть может, и отрадно

Запеть на языке отцов?

О том, что яхонт винограда

Так ароматен и пунцов,

Что так пленительны олени

С Ермонской голубой горы,

Так четки притчи и веленья

И так торжественны пиры,

Так целомудренны законы

И первородные грехи,

Так любят посох Аарона

Воинственные пастухи.

И, может быть, в том чья-то милость,

Что тело смуглое мое

В славянском городе родилось

И песни Севера поет.

Душа же — белая голубка

Из девственной страны отцов —

Грустит о винограде хрупком,

Чей яхонт сладок и пунцов.

[395]

И голубка, и виноград отсылают к топике Песни Песней, но она все более меркнет в поэзии Ройзмана, как угасает сама поэзия. Уходит смысл бытия, все более очевидными становятся ложь, царящая вокруг, и самообман. Главной своей ошибкой поэт считает то, что поверил в возможность существования чудного Сада в метелях севера, что слишком доверился языческому миру, обернувшемуся насилием, кровью и ложью: