Тамара Бендавид - [118]

И Абрам Иоселиович решил себе перенести главный штаб своей деятельности в Петербург, не разрывая, однако, связей и с Украинском. Он был убежден, что в новом своем положении, в Петербурге, он может быть даже полезнее для дел Украинского Израиля, чем там, на месте. Там он имел дело лишь с губернатором да с крупными губернскими чиновниками, которые не всегда-то еще и допускали его до себя, — здесь же, может быть будет иметь дела с сенаторами, с членами разных высоких советов, с министрами… Чем черт не шутит! Были бы деньги, в кармане, была бы на плечах голова, а остальное всё придет в свой черед и само собою, все: и роскошный палаццо на Английской набережной, и почет, и генеральский чин, и титул австрийского барона, и звезды, и ленты… И будет у него своя приемная, полная в назначенные часы разных дельцов, тузов и звездоносцев, терпеливо ожидающих его аудиенции; и будет он задавать блестящие банкеты и рауты с разными «артистичными жнаменитоштями», аристократами, дипломатами, министрами, сановниками; и будет у него свои собственный «Петербургско-Украинский» банк и своя большая газета, покорному редактору которой он будет «внушать своих вжглядов и мисшлюв насчет финанцы, палытика и еврейсшкий вопрос», и при все том будут еще у него и дела, дела — миллионные дела и гешефты!

У Абрама Иоселиовича порою просто дух захватывало от мечтательного предвкушения всех сладостей этого будущего своего блеска и величия. Он не сомневался, что выгодно купит себе по дешевой цене и славу, и популярность, приобретет и вес, и влияние, силу и могущество, что министры и сановники будут интимно обращаться к нему за советами и с маленькими просьбами по их личным биржевым и акционерным делам, или за протекцией в пользу каких-нибудь своих бедных родственников, вроде погоревших ротмистров или вылетевших в трубу губернаторов, о предоставлении им приличного местечка по его обширной администрации. А он за это, в свой черед, будет влиять через таких сановников в пользу своих собственных дел и еврейского вопроса. Да, его ожидает высокопочетная, почтенная старость, и когда он умрет, наконец, окруженный, как патриарх, своими многочисленными облагодетельствованными родственниками, то великую тяжесть этой «общественной утраты» живо почувствует весь российский, а может и германский Израиль, а за траурной колесницей его, отягченной множеством венков, повалится, как бурный поток, вместе с генералами, сановниками и депутациями, многотысячная, бесконечная толпа петербургского еврейства, имеющего и неимеющего права жительства в столице, а еврейские газеты, в обширных хвалебных некрологах его на первой странице не напишут о нем просто, что он «скончался», как всякий обыкновенный смертный, но изобразят в горестно высоком стиле, что наш незабвенный Абрам Иоселиович, наш неутомимый филантроп и народный печальник «спустил дух свой». Но это будет не скоро, и хотя подобная «кончина» представляется даже в увлекательных красках, но лучше думать не о ней, а о предстоящих в недалеком будущем и богатых гешефтах. Это гораздо практичнее. И Абрам Иоселиович думал.

XXXI. НЕПРИЯТНЫЕ СЮРПРИЗЫ

Благополучно покончив дела с казной, Блудштейн пригласил к себе Каржоля и с приятной улыбкой заявил ему, что «Товарищество» не нуждается больше в его услугах и поручило ему, Блудштейну, выразить графу благодарность за его службу, что он и исполняет-де с особенным удовольствием.

— А как же расчет-то? — заикнулся было граф, огорошенный этим внезапным заявлением.

— Расчет? Какой расчет? — с видом недоумения отозвался на это Блудштейн. — Расчеты все кончены.

— Да, то есть вы хотите сказать, кончены с казной, — поправил его Каржоль. — Но я не про казну говорю, а про себя, про расчет компании со мной.

— 3 вами? — удивился Абрам Иоселионович. — Но каково же з вами расчет?! Вы же получали свое жалованье и, кроме тово, вам выдавалось и на прогоны, и на суточные, и на представительности, когда нужно было. — вы же все это получали! Каково же еще расчет? Бог з вами! што ви!?

— Как какого? — возразил Каржоль, поняв, что его хотят спустить ни с чем, и потому едва сдерживая в себе негодование. — По условию, я должен быть участником в пяти процентах вашей чистой прибыли.

— Должны, — согласился Блудштейн. — Это так, но вы и участвовали.

— Хорошо, так позвольте мне эту пятую долю!

— А долг ваш нашему бедному Бендавид вы забывали? — прищурясь на один глаз, спокойно и размеренно спросил Абрам Иоселиович.

— Нет, не забыл, положим, но… ведь не вся же моя доля, надеюсь, пошла на покрытие этого долга?

— Вся! — категорически отрезал Блудштейн, с несмущаемой наглостью глядя ему прямо в глаза.

— Как так! Ведь вам одному очистилось, по моим расчетам, более двух миллионов рублей?

— По вашим — может быть, — усмехнулся невозмутимый еврей — а по моим нет.

— Однако позвольте! Этого не может быть! — загорячился Каржоль. — Я вам с карандашом в руках докажу! Расчет тут самый ясный, арифметический! Как же так?

— Так, — хладнокровно подтвердил тот, углубясь в свое кресло и тихо пощелкивая пальцами левой руки по краю письменного стола. Так. Мне мой карман лучше знать, как вам, и когда я говорю так, то так. Абрам Осипович Блудштейн до ветру слова не кидает, — заметьте! — и никому не позволит считать в своем бумажнике.