В душе ее закипело смешанной чувство злобной досады и на судьбу, и на Каржоля, и на это слишком позднее письмо, и на самое себя — зачем все это так случилось! — и даже на сестру Степаниду — зачем та глаза ей раскрыла, зачем ее чувство к Атурину так-таки и назвала прямо любовью! Минутами она чувствовала теперь к Каржолю даже ненависть. Но если он виноват, то и она ведь не права перед ним тоже, — быть может, еще более, чем он. Ей смутно чувствовалось, что в письме этом есть какая-то фальшь, что-то неискреннее, переиначенное, недоговоренное, но сама-то она разве не лгала все время перед собою, перед собственной совестью и, мысленно, перед тем же Каржолем? Разве она не старалась столько раз уверять себя, что любит его, должна любить, и что чувство ее к Атурину ничего общего с этого рода любовью не имеет? Разве не виновата она в том, что, любя одного, допустила себя увлечься другим? Разве не преступно это? Скажи она Атурину еще в Боготе, чуть только заметила в нем первые проблески его увлечения, что у нее есть жених и что она этого жениха любит, наверное он не дал бы этому увлечению дальнейшего развития, постарался бы притушить его в самом начале, и на том бы все кончилось. Однако же, она тогда не сделала этого, — напротив, ей было приятно, самолюбию ее льстило, что она могла внушить «такое» чувство «такому» человеку. Стало быть она сама поощряла его, сама играла с огнем — и доигралась… Но в сущности, к чему все эти поздние упреки и сожаления! Что толку-то!? Будь что будет! И если действительность не оправдала ее тайных надежд и ожиданий, если судьба требует теперь от нее расплаты, — что ж, надо иметь мужество исполнить данное слово, надо переломить себя всю, до самых сокровенных изгибов и тайников души, честно примириться со своей долей и, во имя долга, заставить себя быть честной женой.
Тяжко было решение это для Тамары, но обсуждая по совести и беспристрастно данное положение, она убедилась, что другого ничего не остается. Это был как бы приговор ее над самой собой.
В тот же день под вечер, во время вторичного посещения врача, навестила Тамару и начальница общины.
— Ну вот, слава Богу, — ласково заговорила старушка, — теперь вы и на мой взгляд заметно поправились.
— Теперь сестра Тамара у нас совсем молодец! — весело подтвердил и доктор. — Еще денька два, три на поправку, и конец. Только вот что, — прибавил он серьезным тоном, обращаясь к начальнице. — Болотная лихорадка, это, как вы сами знаете, такая серьезная вещь, что раз заполучивши ее, уже никоим образом нельзя оставаться в лихорадочной местности, надо как можно скорее вон, вон и вон отсюда! И мой вам добрый совет, — как только сестра поправится, сейчас же ее, по первому абцугу, отправить в Россию. Там, в привычном климате, есть много шансов рассчитывать, что болезнь больше не вернется, а здесь — не дай бог! — здесь она рискует каждый день схватить ее вновь, благо, почва-то в организме подготовлена.
— Что ж, можно будет отправить с первым пароходом, — согласилась начальница. — Сестра Тамара за всю компанию столько потрудилась, что ей не грех и отдохнуть. Я готова даже просить у главноуполномоченного об особом пособии для вас, — обратилась она к девушке. — Надеюсь, не откажут. Вы куда предполагали бы лучше отправиться? В Одессу, или на родину, в Украинск?
— В Петербург, — заявила Тамара.
— Да?! Вот как!? — удивилась старушка. — Ну что ж, и прекрасно! Приют для вас в доме нашей общины всегда готов. — Надо будет списаться только… ну, да это завтра же можно. Вы как же? — прибавила она, несколько подумав, — предполагаете остаться в общине? — тогда мы зачислим вас в комплект штатных сестер, благо, теперь есть вакансии.
Предложение это далеко не обрадовало Тамару. Вспомнив все женские дрязги и сплетни «партии» и придирки старшей сестры, она имела все поводы рассчитывать, что при таких условиях дальнейшая жизнь в общине будет для нее совсем не сладка, и потому поблагодарила начальницу за ее доброе предложение, объяснив при этом, что жених ее теперь уже в Петербурге и что поэтому приют в общине, по всей вероятности, потребуется для нее лишь на непродолжительное время.
— Ну, это уж как знаете, это ваше дело, а мы, со своей стороны, чем богаты, тем и рады, — благодушно заметила старушка. — Да! — вспомнила она, — я получила сегодня письмо на ваше имя, вам передали?
Тамара поблагодарила ее и объяснила, кстати, что это письмо от ее жениха.
— Ну вот и прекрасно! Стало быть, для вас есть все причины радоваться и спешить с отъездом… Ну, дай вам Бог всего хорошего! Дай Бог! Поправляйтесь же, милая, поскорее… А насчет пособия я завтра же, непременно! — подтвердила ей, уходя, старушка.
* * *
Случайно узнав о болезни Тамары, Атурин очень встревожился. Известие это сильно его опечалило, тем более, что пока она больна, он не мог уже ее видеть, когда как тут-то вот и хотелось бы помочь ей хоть чем-нибудь, быть подле нее, утешать, облегчать ее страдания. Он чаще прежнего стал наведываться в госпиталь, а в те дни, когда из-за службы не мог быть сам, нарочно присылал к сестре Степаниде денщика или вестового узнать, как здоровье Тамары.
