Там внизу, или Бездна - [55]

Он задрожал от страсти.

Рассмотрела его скорбными, туманными глазами, и он увидел, как в них замерцали серебряные искорки.

Замерла, чутко вслушиваясь в его объятия, со вздохом нежно высвободилась, а он, смущенный, уселся немного поодаль от нее, стиснув руки.

Заговорили о пустяках. Она хвалилась своей служанкой, которая по ее приказу бросится в огонь и воду. Он отвечал жестами одобрения и удивления.

Потом провела вдруг пальцами по лбу.

– Ах, как отчаянно страдаю я при мысли, что он там, что он работает! Знаете, меня не мучила бы так совесть, если бы он – это, конечно, глупо – был другим человеком, бывал в свете, одерживал победы... Я чувствовала бы тогда себя иначе.

Он досадовал на пошлость ее сетований. Наконец подошел к ней, почувствовав, что улегся его пыл:

– Вы говорите об угрызениях, но, поверьте, грех не изменится – разве лишь оттенком, – поплывем ли мы или упрямо не будем отчаливать от берега.

– О да, то же самое мне внушает духовник, только суровее. Но нет, хорошо вам говорить, и, однако, это не так.

Он засмеялся, думая, что муки совести, может быть, лишь приправа, скрывающая скуку пресыщенных страстей. Потом продолжал шутливым тоном:

– Будь я духовником, старательно исследующим совесть, я стремился бы изобретать новые грехи. Вы знаете, как я далек от этого, но, поискав, я открыл, мне кажется, один.

– Вы! – засмеялась она в свою очередь. – Могу я испытать его?

Он оглядел ее. Она сидела с видом ребенка-лакомки.

– Это можете решить только вы сами. Я допускаю, что грех этот не совершенно новый – он составляет часть известных пороков любострастия. Но он в небрежении со времен язычества, и его природа плохо изучена.

С напряженным вниманием слушала она, глубоко утонув в, кресле.

– Не томите меня! Ближе к делу – какой это грех?

– Я попытаюсь объяснить вам, хотя в общем это нелегко. В царстве любострастия различаются, если не ошибаюсь, грех обычный, грех противоестественный, грех скотоложества, и мы не ошибемся, прибавив сюда же бесовство и святотатство. Так вот, сверх них существует еще грех, который я назову пигмалионизмом, и в котором сочетается умственный онанизм с кровосмешением.

Вообразите себе художника, воспылавшего любовью к своему детищу, к написанному или нарисованному им творению, допустим к Иродиаде, Юдифи, Елене или Жанне д'Арк! Заклиная любимый образ, он кончает тем, что обладает им во сне! Так любовь, по-моему, грешнее обычного кровосмешения. Виновный в последнем преступлении совершает всегда лишь половинное злодеяние, так как дочь его порождена не им одним, исходит от плоти еще другого человека.

В пигмалионизме отец оскверняет духовное свое детище, непорочное и драгоценное ему, единственное, которое могло родиться от него без сочетания с чужой кровью. Вы видите, как совершенно и целостно здесь преступление. Не усматриваете ли вы также в этом презрение к природе, то есть к творению божественному? Если скотоложец впадает в грех с бытием живым и осязаемым, то в пигмалионизме человек, наоборот, согрешает с существом призрачным, созданным устремлением таланта, существом почти божественным, которое часто искусством и гением возносится в бессмертие?

Хотите, пойдем еще дальше. Представьте себе художника, который пишет святого и в него влюбляется.

Тогда дело осложняется противоестественным грехом и кощунством.

– Какой чудовищный грех! И какая мне в нем чудится изысканность!

Он замолк, пораженный ее восклицанием. Встав, она открыла дверь и позвала мужа.

– Знаете, друг мой, Дюрталь открыл новый грех!

– Сомневаюсь, – заметил Шантелув, остановившись на пороге в проеме двери. – Издание добродетелей и грехов ne varietur. Люди бессильны изобрести новые грехи и не утрачивают старых. Но в чем дело?

Дюрталь рассказал ему свою мысль.

– Но это просто утонченное воплощение суккубата. Оживает не сотворенное детище, но суккуб, ночью облекающийся в его очертания!

– Согласитесь, однако, что грех умственного гермафродитизма, оплодотворяющегося самопроизвольно, без посторонней помощи, есть по меньшей мере грех изысканный. Он – привилегия художников, порок избранных, недостижимый для толпы!

– Вы выделяете знатных даже в похоти, – смеясь, ответил Шантелув. – Но я окунусь лучше в мои жития святых. Это воздух более благодатный и живительный. Я не прощаюсь с вами, Дюрталь, продолжайте с женой ваше причудливое расследование сатанизма!

Он сказал это как можно проще, благодушнее, но, однако, в словах его послышался укол иронии.

Дюрталь почувствовал ее. Должно быть, поздно, подумал он, когда закрылась дверь за Шантелувом.

Сверившись с часами, увидел, что скоро прозвонит одиннадцать, и встал, чтобы откланяться.

– Когда я увижу вас? – шепнул он.

– Завтра, у вас, в девять вечера.

Он смотрел на нее просящими глазами. Она поняла, но хотела подразнить.

По-матерински поцеловала его в лоб и снова взглянула вопрошающе ему в глаза.

Они хранили, наверное, выражение мольбы, и она ответ на их умоляющий вопрос, закрыв их долгим поцелуем, который приник потом к его устам, испив их взволнованную муку.

Затем, позвонив, приказала служанке посветить Дюрталю, он спустился удовлетворенный, что она, наконец, обещала завтра сдаться.