Там, вдали... - [16]

— Купаться будешь? — спросила Ольга, глядя на Юрия, готовая опять смеяться.

— Я плавки не взял, — простодушно сказал Юрий.

Ольга опять засмеялась: что-то смешно ей было сегодня, все смешно.

— Сколько тебе лет, Юра? — спросила она, раздеваясь.

— А что? — Юрий покраснел и всячески старался не выдать волнения, какое охватило его при виде ее полуобнаженного тела.

— А что?

— Ну так. Сколько?

— Двадцать шесть, — он прибавил себе полтора года.

— А мне — двадцать девять, — Ольга бросила платье на камни, распрямилась, чуть прогнулась назад, раскинула руки. — Двадцать девять, тридцать, тридцать пять, сорок — все. Бабий век — сорок лет.

— Чепуха, — счел нужным сказать Юрий, думая в это время: раздеваться ему или нет. И решил, что не нужно.

Ольга постояла над водой, глядя в нее, потом сразу ухнула с головой вниз… Вынырнула, охнула и поплыла от берега, загребая одной рукой. Крикнула:

— Хорошо! Обожгло всю!..

Юрий понимал, что не надо бы ему сейчас раздеваться — показывать свое отнюдь не атлетического сложения тело, но и сидеть дураком на берегу, когда женщина купается, тоже как-то неловко. Он быстренько, пока Ольга была далеко, скинул одежду и тоже, как она, ринулся с головой в студеную воду. Действительно обожгло.

— Плыви сюда!

Юрий поплыл было, но вернулся.

«Еще судорога, на грех, сведет», — подумал он.

…Лежали на теплых камнях. Юрий нет-нет да невольно взглядывал на Ольгу. Молочно-белое, гладкое, крепкое тело ее все было в мелких светлых капельках и блестело под солнцем, как чешуйчатое.

«Такой я еще не видел», — должен был признаться Юрий.

«Приедет Петр, наделает беды, — думала в это время Ольга. — Убьет кого-нибудь: меня или его».

— Юра, я ведь замужем, — сказала она серьезно. И ждала, что скажет Юрий. Рук с лица, которыми защищала глаза от солнца, не отняла.

— Ну и что? — спросил Юрий. — Разве не бывает?..

— Бывает, — согласилась Ольга. — Ты поможешь мне закончить институт, — Ольга отняла руки от лица, приподнялась на локте. — Я все перезабыла.

— Вспомним! Чего там помогать-то, господи.

— Нет, не просто окончить — не так. Так я могу. Все должно быть очень серьезно, Юра. Все должно быть удивительно серьезно, ты не представляешь себе, как! Должна быть огромная библиотека с редкими книгами. Должно быть два стола… Ночь. За одним ты, за другим я. Полумрак, только горят настольные лампы. И больше ничего. Два стола, два стула, две раскладушки… Нет, одна такая широченная старинная кровать, застеленная лоскутным одеялом. И наволочки на подушках — ситцевые, с цветочками… Ты кого больше всех любишь из ученого мира?

— Коперника, — первое, что пришло в голову, сказал Юрий; он никогда так не думал: кого именно больше всех.

— А я — Циолковского. Я видела в Калуге его домик… Здорово это — почти всю жизнь прожить непризнанным. Только под конец, когда уже ничего не нужно… А?

— Это — подвижники, — согласился Юрий. Его тоже постепенно захватывало чувство, какое владело сейчас Ольгой; она умела заражать. — Это — чисто российское явление.

— Вот именно! А еще в доме должна быть мастерская…

— Какая мастерская?

— Столярная и слесарная. Много-много всяческих инструментов! Столы мы себе сами сделаем… — Ольга резко качнула головой, стряхивая каплю воды, наползавшую со лба на глаз. Пристально посмотрела на Юрия, так, что тому не по себе как-то стало. Легла на спину и опять закрыла лицо руками. И замолчала.

Четыре дня не было Петра Ивлева. Все эти четыре дня Ольга уходила вечером из дома и возвращалась глубокой ночью.

Фонякин зачуял что-то недоброе. Попробовал было поговорить с женой, та отмахнулась.

— В клуб ходит, куда еще.

— Каждый вечер-то?

— А чего тут такого? Что она, старуха, что ли?

— Она мужняя жена — вот что тут такого! — рассердился Фонякин. — Нет мужа дома — нечего одной по ночам шляться.

Жена нехорошо покривилась.

— Муж…

— А кто же он ей?

— Не пара — вот кто! — выпалила жена. — Вывезла!.. Таких-то у нас своих хоть отбавляй.

— Во-он ты как, — Фонякин понял, что жена, если что и знает, не скажет: зять был ей не по душе.

И запала ему в голову неспокойная дума.

«Против Петьки что-то замышляют, не иначе».

Один раз застал мать и дочь, о чем-то оживленно беседующих. При его появлении обе враз смолкли. Ольга ушла в свою комнату.

— Чего затеваете? — прямо спросил Фонякин.

Жена притворно всполошилась:

— Ты что?! Чего затеваем? Господи-батюшка!.. Скажет тоже.

— Смотри, — пригрозил Фонякин. — Я вам парня в обиду не дам. Поняла?

А на пятый день ему принесли в кабинет письмо. Ему лично.

«Уважаемый т. Фонякин!

Мы вас на самом деле уважаем, вы тут ни при чем. Но уймите как-нибудь свою кобылу-дочь. Это же стыд зольный! Ведь он, как ни говорите, учитель, наших детей учит. И она, мы слышали, тоже учительствовать собирается. Какой же они пример…»

Фонякин не дочитал письмо; у него в кабинете было много народу. Сидел, как помоями облитый, боялся посмотреть в глаза людям.

«Вот оно!.. Начинается», — думал.

Крепился, сколько мог, потом не выдержал, сказал:

— Товарищи, мне что-то… того… худо малость. Пойду полежу. Закончим на этом.

Шел домой скорым шагом. Правая рука — в кармане, письмо в кулаке — сжал так, что ладонь вспотела.